От Рабле до Уэльбека - Оксана Владимировна Тимашева

Талантливая актриса Фелиси Нантейль прекрасно играет, великолепно держится на сцене, а в жизни непосредственна, бескорыстна и даже наивна. Она искренне увлечена дипломатом Робером де Линьи, но застрелившийся у нее на глазах ее бывший любовник актер Шевалье, разводит влюбленных, поначалу не слишком верящих в свою связь и чувства. Разлука любящих — Робер де Линьи надолго уезжает в Гаагу — только обостряет их взаимное притяжение. Оба пылают страстью, но, увы, на пути любви опять встает преграда: призрак трупа Шевалье, лужица крови возле его виска, очертаниями напоминающая Африку.

Последний «штришок» как раз и есть та спасительная ирония, которая избавляет роман от примитивизма удушающего эротического напряжения, так мучающего влюбленных. Писатель показывает, что он не сомневается в чувствах своих героев, но артистическая среда слишком аппетитный материал для наблюдателя. Здесь немало искренних проявлений, но также немало фальшивых бутафорских чувств, лишних выспренних фраз, поклонений баловням судьбы-драматургам. В образе директора театра Праделя современники видели директора театра «Одеон», в образе шумного, вездесущего и самоуверенного молодого автора— Викторена Сарду.

Фелиси любит роли травести, как любила их когда-то Сара Бернар, но все же она не Сара Бернар, а скорее собирательный образ талантливой актрисы из народа. Анатоль Франс поступает не так, как Э. Гонкур, автор «Актрисы Фостен», сделавший прототипом своей героини Рашель, непревзойденную исполнительницу классического репертуара. Но все же есть нечто общее между «Актрисой Фостен» и «Театральной историей» — апофеоз искусства: и Фостен, и Нантейль достигают большой силы художественного выражения, даже некоторой пронзительности, искренности будучи не просто увлеченными или в состоянии легкой любовной интрижки, а глубоко затронутыми, влюбленными в мужчин более чем достойных. Фостен любит лорда Эллендейла так, как Нантейль любит дипломата де Линьи. К этим двум авторам по тому же принципу можно присоединить и д’Аннунцио с его романом «Огонь», где он изобразил— и весьма вольно— свою возлюбленную актрису Элеонору Дузе. Его манера высказывания приблизилась к грани скандала. Что касается Анатоля Франса, то любимый им самим роман на интимную тему при необычной для него пылкости изображения любовной страсти все-таки достаточно холоден. Для читателей-современников книга осталась незамеченной.

Значительно больше повезло роману «Преступление Сильвестра Боннара», написанному тонко и благородно. Наивность свойственная ребенку, присуща, по мысли автора, и мнящему себя стариком его герою без возраста Сильвестру Боннару. Так уж случилось, что автор с тридцати лет любил себя изображать в образе чудака-старика, библиофила, книжного червя, человека не от мира сего. Он таким и был в молодости, в зрелости и в старости тоже. Считается, что он изобразил в образе Сильвестра Боннара и черты своего друга-антиквара, но в любом случае у него получился персонаж обаятельный. Именно доброту и мудрость ожидаем мы увидеть в людях подобных Сильвестру Боннару.

Если в романе «Преступление Сильвестра Боннара» автор добродушен, лишь слегка ироничен, то в самом лучшем своем романе «Боги жаждут» он достигает сарказма и сатирически верно представляет Великую французскую революцию, значение которой для последующих времен трудно переоценить. На первом плане в книге оказывается идея недопустимости революционного террора во имя прогрессивных социальных задач. Последствия революции духовно плачевны: набирают силу всякого рода дельцы и спекулянты, сумевшие в условиях разрухи и хаоса прибрать к рукам национальные богатства, отнятые у аристократов людьми из народа, не очень ведающих, что творят.

Главный герой книги художник Эварист Гамлен, разделивший убеждения якобинцев волей случая становится членом Революционного трибунала, казнящего «врагов народа». Не сумев, как присяжный, разобраться ни в одном деле, он направил на гильотину десятки людей, а после переворота 8 термидора отправился на гильотину сам. Писателю было важно показать как быстро этот человек, по сути интеллигент в первом поколении, переходит от недоверия к себе и другим, от холодной выдержки и умеренности эмоций трезвого гражданина к убеждению в чужой вине; как он, не слыша голоса рассудка, предается страсти уничтожать. Революцию, ему кажется, теснят внешние враги, «революция, вероятно погибнет», но «пусть раньше погибнуть эти хитрые и страшные люди» (речь идет о молодых и пожилых соотечественниках, принадлежащих к различным слоям общества). Гамлен забывал о чувстве чести, сыновнем долге, братстве и возвышенной любви, на которые он претендовал в своем творчестве живописца и в своих беседах с друзьями.

В момент революции люди жаждали слов, они клокотали в глотках многих ораторов. Толпа охотно подхватывала некоторые из них: «Аристократов на фонарь! Марию-Антуанетту на гильотину!» Но та же самая толпа очень скоро проводила на эшафот и вождей своей революции. «Боги жаждут!» — восклицали древние мексиканские жрецы и приносили все новые и новые человеческие жертвы. Головы невинно убиенных во время революционного террора летели в корзину тем чаще, чем больше народ голодал, жалуясь на дороговизну и недостаток продовольствия, на презренных эмигрантов и на комиссаров секции, раздающих кур и четырехфунтовые хлебы потаскухам. «Передавали тревожные слухи о коровах, потопленных в Сене, о мешках муки, высыпанных в сточные канавы, о хлебе, брошенном в отхожие места. Если в очереди за хлебом замечали воришку, толпа устраивала самосуд с тем же остервенением, с каким громили особняк аристократов. Эту толпу не особенно возмущали новые карты, в которых дамы, тузы и валеты были заменены Свободами, Равенствами, Братствами, с усмешкой воспринимали они названия новых месяцев — вандемьер, флореаль, брюмер. Неужели действительно наступило обновление, человек стал иным? Безусловно, нет, это понимал даже прямолинейный Гамлен. Художник-неоклассик, он писал полотно на сюжет заимствованный из античной трагедии об Оресте и Электре. Орест знает: он совершил преступление, которое боги Олимпа, может быть, простят, но Христос и люди не простят никогда. Гамлен отрекся от человеческой природы и сам стал бесчеловечным.

Авторские симпатии связаны в романе с образом аристократа Бротто дез Иллета, мудрого книжника и чудака. Последователь Лукреция и эпикуреец, натурфилософ с презрением, стоически, относится к своему новому положению нищего, замечает комическое во всех очередях — за хлебом и на гильотину — и жалеет, направляясь к палачу, лишь о том, что не успел дочитать книгу до конца.

Анатоль Франс еще в 1890 году отказался от понятия абсолюта применительно к вере и к науке. Как найти опору в мире и в чем? Следует смотреть на жизнь со стороны, полагает он, украшать будни с помощью оптимизма и юмора. Писатель немного фаталист в духе Ипполита Тэна. Ему кажется, что война, голод и смерть приведут к обществу с более возвышенным строем мыслей. Андре Моруа, пожалуй, верно видит писателя как чудака, отправляющегося с томиком Дарвина в музей естественной истории, где ему среди скелетов