Алкиной - Роман Львович Шмараков

Цицерона им известны лишь те, на которые отвечал Цестий. Впрочем, и тут его не оставляли насмешками: когда он вздумал произнести речь против Флакка и начал ее с безмерной кичливостью, грозя Цицерону, помимо бедствий, им пережитых, еще и тем, что вышел наконец ему во сретенье соперник, много сильнейший, кто-то из слушателей крикнул, что знает о том Цицерон и загодя ответил Цестию в той же речи, именно там, где говорится: «Прошу вас, азиатские свидетели, если вы хотите знать, много ли доверяет вам суд, вспомнить не то, что иноземцы о вас говорят, а что вы сами о себе думаете». В общем хохоте потонули слова растерянного Цестия, и остался оправданным Флакк.

VII

Тут Евтих принялся всех перебивать, повторяя, что по справедливости и ему должны дать слово.

– Сиди, друг мой, – сказал ему Ктесипп, – ты свое дело сделал; а если тебе так уж хочется поговорить, скажи за старушку, это будет по-честному.

Евтих согласился и слезливым голосом начал:

– Видно, в самом деле ушла из мира справедливость и пирует теперь с богами, коли можно творить все, что угодно, и не бояться себе суда. Пропал прекраснейший из ковриков, оттого что этому сквернавцу вздумалось протащить его по горячей жаровне. Посмотрите, о судьи, на него, посмотрите и скажите, можно ли подумать, что эти дыры и сажа некогда были чем-то таким, чем можно гордиться перед соседями? А ведь здесь выткан был Одиссей с товарищами, как они плывут по морю, а Сирены поют им свои песни. Вот здесь сидели люди, могучим усильем налегающие на весла, а теперь подумаешь, это копченые свиные ножки в темноте; не корабль, а горшок печной, а мачта из него торчит, как запеченный угорь с тмином. Там вон стоял человек, имя запамятовала, затыкающий себе уши лучшим воском, какой можно купить: осталось от него ухо и поднесенная к нему рука, будто оно прислушивается невесть к чему. А вот здесь, где теперь ничего, была чудесная гармония, разливавшаяся над морем, так что забудешь о небе и о доме, слушая все это: так пели Сирены, певицы, лучше которых не бывает на царском пиру, а теперь погорело и море, а от Энио – вот тут она, бедняжка, стояла, у самой воды – остались лишь лапы с когтями, навроде кухонных отбросов, да тень на траве, а веретена, которое она крутила, как не бывало. А вон там, откуда я высовываю палец, обретались две сестрицы ее родные, Гесперида и Подагра, хотя тут вам придется поверить мне на слово: уцелела от них лишь горстка перьев, и подушки приличной не набьешь. Посередине же стоит у мачты сам Одиссей: одной половины у него нет, а вторая на совесть перемотана ременными шлеями, так что будь он целый, ни за что бы ему не выбраться: он глядит с таким любопытством, будто тут есть на что смотреть. Коврик этот, о судьи, достался мне от моей матери, а ей – от ее матери, которая сама выткала все это по рассказам надежных людей: а я теперь лишилась своего приданого и стою тут, как нагая сирота, ожидая от вас, что вы по полному своему и беспорочному милосердию покараете этого срамника и нечестивца, чтоб он пуще огня боялся спальни честной женщины.

Эта прекрасная речь встречена была общим хохотом, а Гермий меж тем рассказывал мне на ухо:

– В ту пору, когда правил Азией Марк Цицерон, сын оратора, ничего не унаследовавший из отцовских дарований, кроме гостеприимства, Цестий однажды у него обедал. Скудную память, которую дала Цицерону природа, отняло у него опьянение, потому он то и дело спрашивал, как звать того гостя, однако имя Цестия надолго с ним не оставалось; наконец раб, чтобы подкрепить его память какой-нибудь приметою, на вопрос, кто это там на нижнем ложе, отвечал: «Это Цестий, который говорит, что отец твой не знал грамоте». Тут Цицерон, хлопнув в ладоши, велит нести плети и потчует гостя по-новому, вымещая обиду отца на хребте Цестия. Некоторые, впрочем, говорят, что до этого дело не дошло и что Цестий избежал порки, отделавшись шутками и лестью, но у нас в Смирне держатся иного мнения. В скором времени Цицерон собрался в один городок неподалеку, прознав, что у тамошних жителей сохраняется в почете статуя Марка Антония. Надобно знать, что Цицерон, будучи консулом, распорядился убрать все изображения Антония, отменил все прочие почести, какие были тому дарованы, и постановил, чтобы впредь в Антониевом роду никто не именовался Марком. Постановления эти Цицерон исполнял столь ревностно, что там, где он проходил, не оставалось никакого следа Антония, и люди, ждавшие его прихода, сильней всего опасались напомнить ему о давнем враге. А поскольку намерения Цицерона не были тайными, а действия его – быстрыми, Цестий, давно ждавший случая ему отплатить, опередил его появление. Прибыв в город, он нашел надобных людей и уговорился с ними, не жалея денег, лишь бы выполнили работу за ночь, и когда Цицерон со свитой вошел в ворота, все изваяния, сколько их ни стояло по улицам, обнаружились собранными в кружок на площади. Их было немного, потому что город был небогатый и не имел ни столько благодетелей, ни столько средств, чтобы быть благодарным больше чем пяти-шести людям одновременно; Антоний же, когда прибыл в эти края ради войны с парфянами и потребовал от городов выдать за год столько же, сколько они насилу насобирали для его врагов за два года, об их городе то ли забыл, то ли пожалел выскребать из него последнее. Больше всего они чтили своего речного бога, уверяя, что по его вмешательству царь Антигон, проходя этими местами с войском, не заметил их города; у нас в Смирне думают, что нет нужды вмешивать речного бога в то, что могло случиться по естественным причинам. Итак, когда Цицерон, видя перед собою хоровод изваяний, спросил, кто из них Антоний, оказалось, что горожане нетвердо это знают, так как привыкли видеть статуи на своих местах, а местные ваятели таковы, что, кроме места, мало что отличало статуи одну от другой, и даже благородство у них на лице было написано совершенно одинаковое. Каждое изваяние рождало спор: одни говорили, что это Дионис, другие же – что Метелл Нумидийский, ведший жизнь философа хоть и не здесь, но все же достаточно близко, чтобы служить для местных жителей недосягаемым примером. Раздраженный тем, какими бестолковыми людьми он правит, проконсул хотел уже выволочь