Алкиной - Роман Львович Шмараков

добиться? – Да что такое ты говоришь? Неужели не помнишь, как Демосфен, спрошенный, что в ораторском деле всего важней, отвечал: манера исполнения, и во второй раз – то же, и в третий; и как Эсхин, Афины покинув, читал родосцам сперва свою речь, а после Демосфенову, и восхищению их отвечал, что-де не слышали они самого Демосфена, себя же называл слабым чтецом его словес? Или Юлий Монтан, говаривавший, что украл бы у Вергилия многое, если б мог украсть заодно и голос его, и лицо, и всю повадку, затем что слова, из его уст звучавшие прекрасно, у других выходили пустыми и немыми? Разве ты не знаешь, сколь много значат в нашем искусстве блеск очей, важность обличья, голос, каждому слову сообразный, и пристойное движение тела, когда же всего этого нет, то прекраснейшая речь Демосфена – словно дом, покинутый хозяином?

– А что Филаммон, – спрашиваю, – есть у него такой дар?

– Иные говорят, что есть, – отвечает, – другие же держатся мнения, что он таков, как все люди; что до меня, я не знаю, с кем соглашаться.

– Ну, друг мой, – говорю я, – описал ты мне целую Индию риторов, но не дал решета ее просеять; оставь-ка свою мышь да пойдем спать, скоро уже Диофан нас ждет.

– Ну пойдем, – отвечает он, обиженный.

С тем мы разошлись.

XI

Я не поверил Флоренцию, думая, что он надо мной смеется или над ним кто-нибудь, однако слова его не уходили у меня из мыслей, заставляя искать доказательства, что все это пустое мечтанье. Гуляя в таких раздумьях, я поднялся на высокий холм близ порта, откуда видны были все приходившие корабли; я любил оглядывать эту широкую окрестность. На тот раз оказался там человек, глядевший на море. Увидев, что я тем же занят, он важно, но любезно обратился ко мне и спросил:

– Ты, верно, учишься в этом городе красноречию?

Я почтительно отвечал, что так оно и есть.

– Посмотри, какой вид, – молвил он, указывая на гавань. – Есть ли что прекраснее корабля, спешащего к пристани? Какое согласие в движениях гребцов, какая распорядительность начальников, а на самом корабле какой порядок! Хотя для его движения требуется множество снастей, деревянных и плетеных, а сам он заполнен грузом, оружием и утварью, все на нем содержится в безукоризненном порядке, так что ни одна вещь не мешает другой, ничего не надобно разыскивать, все готово к немедленному употреблению, и лишь спроси у помощника кормчего, где что находится, – он даст тебе отчет в каждой мелочи так исправно, словно весь корабль в уме его помещен. Не такою ли должна быть и совершенная речь? Взгляни, например, вон на то судно, что, словно птица, реет по волнам. Как думаешь, чье оно?

Я отвечал, что в городе недавно и еще не знаю всех выдающихся граждан, так что с удовольствием узнаю об этом от него самого.

– Получилось, что я сам себя хвалю, – сказал он, – ведь этот корабль принадлежит мне; идет он из Египта, я ждал его еще вчера и начинал уже беспокоиться. Как думаешь, что он везет?

Я предположил, что вино или зерно, а может, и масло.

– Ты угадал, – сказал он, – на нем белое вино Мареотиды, а что до прибыли, которую оно мне принесет, то ее достаточно, чтобы нищего сделать богачом; по совести, это лучшее из вин, ибо оно душистое и не бьет в голову, хотя находятся люди, способные даже им злоупотреблять. Случилось мне продать партию этого вина в карийский Кавн, где оно попало на пир к молодым людям, считавшим, что заповедь Диониса, дарующего первые три чаши благомыслию, дана угрюмым старикам, настоящее же веселье начинается, когда человек степенный уже уходит домой. Разум, видя, как они ценят его советы, не стал у них засиживаться, и вскоре их дом повидал все, на что способна душа, от вина обезумевшая: один побился об заклад, что доберется вплавь до Родоса, но, не дойдя до дверей, разлил бурдюк, поскользнулся и лежит посреди виноцветного моря; другой дивится, почему все кругом умножилось в числе, и разговаривает с одним Евбулом, как с двумя. А когда ноги им отказали, открылась в них удивительная тяга к гражданской жизни, ибо они начали один за другим предлагать средства к исправлению и усовершению городских нравов. Один говорил, что надо оказывать покровительство сиротствующим Музам, другой – выгнать из города всякую роскошь и ввести против нее суровые законы, третий – немедля завоевать Тельмесс. И так они оспаривали друг друга, особенно когда дошли до восьмой чаши, что посвящается прибежавшим стражникам, а потом едва не разнесли судейских палат, ибо и там не уставали исправлять город. Когда же их привели в разум и, приличным образом наказав, отпустили по домам – ибо это все были отпрыски уважаемых семейств, для которых сама огласка была уже карой, – для городских властей дело тем не кончилось. Пяти дней не прошло, как явились встревоженные послы из Тельмесса с вопросом, отчего кавнийцы собираются идти на них войной – и пусть, мол, не притворяются, что ничего подобного не затевали, ибо их, тельмесцев, врасплох не застать, они издревле славились искусством прорицания, и вот сейчас овечьи внутренности открыли им все козни и злоумышления неблагодарных кавнийцев так ясно, словно те были написаны стилем на воске, – и сколько ни уверяли их кавнийцы, что во сне не видели ничего такого, тельмесцы сетовали на беспричинную враждебность и кричали, что дойдут до самого наместника, ибо и у них найдутся влиятельные друзья.

Я сказал, что меня удивляет такое легкомыслие в людях: неужели мало мы в жизни терпим от злого случая, чтобы добровольно ему помогать. Впрочем, сказал я, человек, отдающий свое добро во власть моря, лучше меня знает о предусмотрительности.

– О да, – подхватил он, – хотя все мы во власти Фортуны и в наших счетных книгах оба столбца ею заполнены, море – как бы преимущественная ее область, древнее царство и излюбленные угодья, и если ты подходишь к воде, не чтобы ногой ее потрогать, а чтобы пуститься в чужие края, главный товар, который тебе надобно иметь на борту, – терпение, иначе первый же удар и тебя ввергнет в отчаяние, и все твое дело безвозвратно погубит. Мало ли я терял? мало ли знавал дней, которые сколько раз ни прокляни