Алкиной - Роман Львович Шмараков

– все будет мало? но вот я пред тобою, с ясным лицом и твердым сердцем. Но это лишь благодаря тому, что я не верил Фортуне ласковой и не боялся ее гневной, в то время как многим не хватало на это рассудительности.

Шел ко мне корабль из Индии, со всем тем, что обычно оттуда возят: кост, лист пятикружковый, лист варварский, слоновая кость, имбирь и малабатр; большую выгоду он бы мне принес, будь случай на моей стороне; но скрылось среди дня солнце, заполнил небо грохот, вихри грянули в паруса; великая буря поднялась. Одни прятались под навесами, другие, отчаявшись спасти корабль, дрались вокруг лодки, иные богов молили, а иные искали, чем себе пособить. Наконец решили они выбрасывать товар, чтобы облегчить судно, и принялись резать на нем веревки; тюки малабатра заскакали по палубе, а люди гонялись за ним с проклятьями, сшибая друг друга, потому что не все знают, как обращаться с малабатром даже и в спокойную погоду. Насилу они сладили с этим и первым делом выбросили в море гепардов, индийских кастратов и весь груз ксилокассии.

– А это что такое? – спросил я.

– Или саргогаллы, – сказал он задумчиво, – в общем, это было что-то из товаров, облагаемых податями; и как только они его выбросили, море перестало реветь и улеглось, словно получив ему причитавшееся. Кормчий вернулся к покинутому рулю, моряки опомнились, и корабль двинулся дальше. Гепарды и кастраты сразу потонули, а прочий товар прибило волнами к берегу, где наткнулось на него одно безвестное племя. Они разорвали тюки и все растащили, хотя, как ты знаешь, выброшенная вещь по-прежнему принадлежит собственнику, ибо не считается тем, от чего отказались; но в тех краях выше всех доблестей ставится удачливая дерзость, а подчиняться законам считается позором и малодушием. Итак, они с ликованием растащили саргогаллу, гордясь и хвалясь перед соседями и домашними, но эта добыча не пошла им впрок, ибо, несмотря на то, что они не знали, что это такое и что с ней делать, – ведь этим людям, пребывающим в бедности и невежестве, чужда жизнь, в которой саргогалла может найти себе применение, – у них в чести оказался тот, кто уволок больше, и презираемы опоздавшие, кому ее вовсе не досталось. Так по пустому поводу разлилась между ними зависть и недоверие, и ослабли связи родства, и угасла честность, и, сперва добывая этот ксилокиннамон кто как мог…

– Саргогаллу, – сказал я.

– Да, – сказал он, – именно саргогаллу; хорошо, что ты меня поправил; так вот, добывая ее кто как мог, женщины лаской, мужчины воровством, они мало-помалу дошли до того, что подняли оружие друг на друга, и так велико было их стремление владеть вещью, в которой не было им ни пользы, ни отрады, что они перебили друг друга дочиста, не оставив никого, кто возвестил бы миру об их безрассудстве; а саргогалла лежала там, подле их издыхающих тел, и ни грана ее не было потрачено подобающим образом.

– Я вижу здесь мораль, – сказал я.

– О, их тут несколько, – заверил меня незнакомец. – Ты, я думаю, прилежно читал басни: помнишь ту, где дождь беседовал с горшком?

– Это ту, где дождь спрашивал у горшка, выставленного на просушку, кто он таков?

– Ту самую; горшок отвечал ему: я-де амфора, на быстром круге искусный ремесленник вывел мои бока и шею. Дождь на это: погоди, недолго тебе хвалиться и именем твоим, и создателем, и гладкими боками; это промолвив, он припустил сильнее, и скоро горшок, потерявший и вид свой, и прозванье, смешался с прочею грязью и побежал к реке. Несчастен тот, кто гордым именем тешится, между тем как над его головою смыкаются тучи. А вон тот корабль видишь?

– Круглый, с пестрыми парусами, что в гавань входит? Вижу; неужели и он твой?

– Угадал; из Эг он идет, с драгоценным грузом; давно его жду и рад его видеть.

– Постой, из каких это Эг? – говорю я, – не тех ли Эг, что в Памфилии?

– Да, из них самых; ты слыхал об этом городе?

– Еще бы не слыхать, – говорю: – сто лет назад, когда в Эфесе осыпалась храмовая стена и рухнули бани, и много всего было в Азии, и даже в наших краях, говорят, земля расходилась и в городских рвах стояла соленая вода…

– И в Риме, – прибавляет он, – у Сивиллиных книг спрашивали, отчего это зло и чем его остановить: такая осторожность, такое тщание надобно, когда к богам подступаешься.

– Так вот, – говорю, – в ту пору, если не ошибаюсь, и Эги разрушило, так что никто живым не вышел: кого собственный дом не задавил, кого не затопило море, тот от страха умер. Дед мой бывал в тех краях по торговым делам: кругом море, а под волнами медный Тритон, и в глазах у него рыбы живут; иные нанимают рыбацкую лодку, чтобы сверху поглядеть: вон там были сады, там судья сидел, там ткацкий склад; с тех пор у него присловье, когда видишь, а купить не можешь – это, говорит он, словно рынок в Эгах.

– Большого остроумия твой дед, – говорит он, – и то правда, что Эги давно разрушены; однако не думай, что я ради пустой похвальбы тревожу их покой на дне морском. После гибели города развелась там некая порода крабов, словно боги, излив свой гнев, не захотели оставить тот край без подарка; с тех пор как узнаны их свойства, ни один врач без них не обходится. Этими крабами лечат женскую грудь, их соком с ячменной мукой – язвы в ушах, а будучи поданы в медовом вине с корнем щавеля и руты, они отменно помогают против женских недугов, о которых тебе знать не надобно; а что говорят о них маги и в чем объявляют их силу, о том я говорить не стану, ибо не желаю распространяться о вещах, коим нет убедительных доказательств. Живут они лишь в Эгах, да и то не везде, а только в театре. Приходят туда рыбаки и, дождавшись, когда отлив обнажит ступени, пускаются наперегонки за убегающими крабами, кто руками хватая, кто опутывая сетью и оглушая веслами, однако с осторожностью, ибо стремятся их сохранить живыми; иные же, поймав, тотчас вырывают крабам глаза, из коих делают привеску на шею для того, кто хочет уберечься от тридневной