Алкиной - Роман Львович Шмараков

новости. Встретился мне у дверей Диофан и сказал, что наставник наш, Филаммон, собирается в путешествие, до самого Пессинунта, а может быть и дальше. Он намерен останавливаться в городах, заслуживающих этого, и произносить речи перед публикой, а с собою взять нескольких учеников, затем что нет опыта лучшего для оратора, чем повидать многие города с их обычаями, прочих же оставить на попечение Диофана, пока не вернется. Этот замысел, говорит, давно уж был у него, но до поры держался в тайне, чтобы не тревожить школу попусту, однако теперь почтенный наш наставник утвердился в своем желании и не намерен медлить.

Когда Лавриций умолк, Ктесипп переглянулся с прочими судьями, и вид у них был такой, что Лавриций добавил:

– Я не шучу и не состязаюсь, а рассказываю вам чистую правду, как я ее услышал, и лучше бы вам поверить.

– Прости, друг мой, – отвечал Ктесипп, – но ты мне напоминаешь свинопаса, который прибежал в свою деревню запыхавшись и с криками, что встретил в лесу огромного дракона, сокрушающего хвостом столетние дубы: тот-де подхватил у него свинью и одним глотком ее сожрал, а потом впился во вторую, и всем надобно не мешкая хвататься за дубье и идти вызволять оставшихся свиней. Видя, однако, что сельчане не слишком ему верят, он прибавил: «Честью клянусь, что все то, что я вам поведал, – беспримесная правда, голая, как ее мать родила», а те отвечали ему, что его чести на такого дракона не хватит, и разошлись каждый по своим делам. А сделай он этого дракона хоть вдвое меньше, так чтобы тот не мог и подсвинка проглотить целиком, и укрась его одной-двумя подробностями – вроде того, например, что на левой лапе у него старый след от укуса, а чешуя цвета точно такого, как старые медяки с гением римского народа, – тогда, глядишь, ему бы и удалось всучить своего дракона землякам, хоть они люди и недоверчивые. Ты, Филет, что скажешь?

– Дело совершенно невозможное, – отозвался тот. – Чтобы Филаммон, годами города не покидавший, отправился в другую провинцию? Чтобы он, привычный к покою и размеренному обиходу, обрек себя строптивости наемных мулов, алчности блох и трактирщиков, прихотям публики?

– Чтобы человек, – прибавил Сосфен, – более всего ценящий уединенные занятия и никогда не скрывавший неприязни к риторам, что снуют по театрам с вытверженными речами, как сорока в прихожей, разделил их промысел и сам себя поразил презрением?

– Чтобы муж, замкнувший уста от скорби по другу, разрешил молчание без благовидного повода, для одной площадной славы? – присовокупил Ктесипп.

– Да что такое с тобой, Лавриций? разве школа не учила тебя правдоподобию? – воскликнули они хором.

Тут вошел Диофан и объявил, что наставник наш уезжает.

XIII

Быстро разнеслась эта весть и всех переполошила. Каждый гадал, отчего вздумалось Филаммону путешествовать, и не мог отыскать важной причины, чтобы стронуться ему с места. Иные собирались в дорогу, обрадованные, что на них пал выбор: всего девять учеников брал с собой Филаммон. Среди них оказался и я, и доныне не знаю почему: были и лучше меня. Тщетно ломал я голову; может, говорил я себе, Диофан хвалил твои успехи, а может, прослышал наш наставник, как славно защищал ты чуму; коротко сказать, мне было и отрадно, и удивительно, и счастье мое не умалялось от незнания, откуда ему было взяться. Собирался и Флоренций, опечаленный тем, что мышь, над которой он пел свои речи, прогрызла прутья и сбежала из клетки. Гермий, тоже избранный в путь, сказал мне: «Есть в Египте один остров; говорят, недозревшее вино туда свозят, а через месяц его не отличишь от десятилетнего: такое чудесное свойство у этой местности. Путешествия для нас то же, что этот остров для вина, так что благослови, друг мой, небо, одарившее тебя, и не забывай ничего, что в дороге понадобится». Евфим сказал, что едет со мною, я же этому противился, стыдясь путешествовать с дядькою.

– Помнишь, – говорит он, – когда отплывали мы из Маронеи, пускался с нами путь один софист. – Как не помнить, – говорю, – Александр его звали; я на него заглядывался. – Заглядывался, то-то; а помнишь, каков он был, когда миновали мы Энос? – Нет, – отвечаю, – я и о себе-то лишь помню, как стоял у борта, мешая рвоту с мольбою к нимфам, и завидовал погибшим в Трое. – Да ведь и он был таков же, разве что у другого борта, бледный, жалкий, со слипшимися на лбу волосами, только и бормоча, что-де сколь же велик этот мир и когда же он кончится, и никакие великие имена, проходившие мимо нас, его не привлекали. Сигей он встретил молчанием, Трою ни словом не почтил, словно ветром ее унесло, и Абидос не хотел приветствовать, и если б не слуга – помнишь его? – Нет. – Сатир его звать; так вот, этот Сатир, о себе забыв, всю дорогу хлопотал о хозяине, отпаивая его зельем, облегчающим тошноту, и так в своих заботах успел, что близ Лампсака тот уже ободрился, пригладил волосы и начал выспрашивать у корабелов, кто считается у них добрым кормчим, а кто нет, когда же приближались мы к Кизику, встретил его возгласом: «Кизик, гемонийского племени славное созданье» и долго еще с городом этим беседовал: эту речь, верно, ты помнишь, благо тут уже и ты опамятовался. – Забудешь ли, – отвечаю, – как он, «рубище сбросив», явился во всем блеске своего искусства, как речь свою то возвышал до дифирамбической торжественности, то оживлял, умело вплетая самые обиходные слова! Каким благородством полны были его похвалы, сколь изящным выговор, какою стройностью отмечена заключительная часть! Клянусь, не одну бурю бы я претерпел, чтобы еще раз послушать этого чудесного мужа! Но к чему ты об этом вспомнил? – К тому, – говорит, – что я выпросил у Сатира состав целебного этого питья и вытвердил его наизусть: конечно, не дал бы он мне его просто так, да я сменял его на мазь от трещин в пятках; боюсь только, как бы в его краях наши злаки не назывались как-нибудь иначе: к примеру, у нас один человек ходил мочиться под статую Согласия, потому что хотел показать себя философом, пока его за это не побили, а потом там разрослась чемерица, которую никто иначе как политической не называет; такая проникновенная, что некоторые ее