Алкиной - Роман Львович Шмараков

Тут уж я, на что был доверчив, начал догадываться, на какую ногу он хромает, и чтобы в том удостовериться, спросил:

– Ну а вон тот? Что-то мне подсказывает, что и он тебе принадлежит.

– Вон тот? – говорит он. – Нет, это не мой, а вон тот, левее, – тот уж мой.

– Как так? – говорю. – Ведь это по всем признакам военный корабль.

– Точно, – отвечает, – из тех, что стоят в Кизике; Мантих на нем начальник; а все-таки есть причины сказать, что он мой, и если ты хочешь, я их тебе представлю.

Но я сказал, что ждут меня неотложные дела, и простился, он же напоследок молвил:

– Когда будет время, приходи сюда, и мы с тобой еще побеседуем о благоразумии, ибо это прекрасный предмет и для юношей полезный; я часто здесь бываю, так как эта картина тешит мне взор.

Я ушел, оставив его разглядывать и пересчитывать свое имущество, когда же спускался с холма, натолкнулся еще на одного человека, прятавшегося за кустами и по всем признакам наблюдавшего за тем первым; этот тоже обратился ко мне ласково, прося поведать, о чем тот со мною говорил. Я ничего от него не утаил, но пересказал все в точности, прося только открыть мне, кто этот человек и что с ним случилось, ибо, казалось мне, он сделался таким не по своей воле. Человек в кустах сказал:

– Этот человек, как ты, видимо, заметил, не в себе, ибо сокрушительные выпали ему невзгоды, а я – его врач и слежу, как бы он не причинил себе вреда: что он не повредит никому другому, тому порукой его воспитанность и мягкий нрав, которые и в безумии его не оставляют. Он жил в Никее, был благополучен, выступал в судах, однако ему казалось, что оставаться в безвестности, довольствуясь тесным кругом людей и занятий и не ища себе большей славы, – косность, недостойная человека. Он перебрался с семьей в Никомедию, где дела его пошли хуже, ибо тут он никому не был известен; тогда он задумал выступить с речью о провидении, которая должна была вознести его имя. Ради нее он пренебрегал всеми делами, не слушая советов и укоризн, долго над нею трудился и поспел ее отделкой прямо к землетрясению. Горестно это вообразить, как он, отложив стиль, выходит с покойной душою в сад, а там уже ни сада, ни людей, среди которых он чаял славы, но расходится земля, кричат гибнущие, изваяния падают. На несчастье свое, он уцелел. Поначалу он думал, что речь его не пропала вместе с домом, а украдена в суматохе, и был уверен, что видел человека, выбегавшего с ней под мышкой из развалин; он даже нанял кого-то для поисков, но, уговариваясь с ним о плате, вдруг остановился, ударил себя по лбу и сказал: «Почему я здесь? пойду к моим кораблям», и с тех пор дня не проходило, чтоб он не оказывался в гавани, где все ему кажется его собственностью. Уцелевшее семейство его перебралось в наш город; тут они призвали меня – ибо среди апамейских врачей мне мало равных – дабы я вернул ему разум. Он ходит гулять, я же слежу издалека, так как он сердится, замечая, что его свободу стесняют. Иные считают, что, коль скоро он не помнит, кто он такой, надобно выбрить ему голову и ставить банки на затылок, а также очищать флегму горчицей и кардамоном; я, однако, не спешу с этим, но стараюсь добиться своего мягкими средствами: хожу с ним в театр, когда представляют что-нибудь веселое, побуждаю его сочинять речи, а потом хвалю их, прописываю холодные обливания и запрещаю есть соленое; так я рассчитываю добиться улучшения скорее, чем суровостью и истязаниями.

– Мне кажется, ему уже лучше, – сказал я. – Один корабль из тех, что в гавани, он не признал своим.

– Да, это «Левкотея», – сказал врач, – он теперь ведет переговоры с хозяином о ее покупке, и дело клонится к успешному завершению. Я уповаю на успех своего лечения, однако же меня одно пугает: он думает, что ему принадлежит все, что человек обнимает очами, глядя с этого холма на море, и он оттого счастлив, если же я преуспею в своем намерении и покажу ему, что он такое на самом деле и в каком положении находится, как бы он от этой мысли не низвергся в безумие еще более глубокое, нежели то, из которого я силюсь его вытащить; только это удерживает меня от излишней смелости.

Я пожелал им обоим благого окончания, а потом пошел домой и пересказал все случившееся Евфиму, который прибавил к мыслям, услышанным мною от безумного, много своих, столь же поучительных.

XII

Однажды Ктесипп говорит:

– Один человек, думая нас задеть, сказал, что никто не одобряет лжи и не назовет город, ею наполненный, процветающим и благополучным, но стоит прийти в класс, и там только и слышишь, что похвалы умелым лжецам и порицание тому, кто в этом деле не знает успеха. Так это или не так, мы обсуждать не будем, однако, чтобы даром времени не тратить, устроим состязание: вы все выйдете вон и будете заходить с хорошо сплетенной ложью, а мы, здесь оставшиеся, будем судить, отличились ли вы в этом ремесле или вам стоит заняться чем-нибудь другим. С вашего позволения, я буду судьею, а в товарищи себе возьму Филета – будешь мне Эаком, друг мой Филет? – да еще Сосфена, если он не против.

С этими словами он выгоняет за дверь человек пять, сам же усаживается на скамье.

Заходит Флоренций и начинает:

– Вы ведь знаете софиста Дифила, того самого, что недавно из Кизика к нам приехал и уже прославился остроумными беседами в книжной лавке? На днях случилось ему в бане вести с кем-то беседу о великом разнообразии частиц в латинском языке. Тут подле них из пара соткалось и воздвиглось нечто, напоминающее человека, огласив баню глухими стонами. Собеседники Дифила, страхом охваченные, бежали, сам же он бестрепетно обратился к призраку с вопросом, кто он и чего ему надобно. Тот сперва лишь вздыхал и ревел, то над головою его вздымаясь, то стелясь по полу, но Дифил, человек искусный и настойчивый, умеющий применяться к собеседнику, наконец добился, что