Алкиной - Роман Львович Шмараков

и в пироги кладут; ну да человек ученый, я думаю, разберется, – так вот, коли не трогает тебя, что отец твой меня убьет, доведись ему узнать, что я отпустил тебя одного, и ты по юности своей так беспечен, что думаешь один управиться с тяготами путешествия, – возьми по крайней мере в рассуждение, что без меня не справишься с тошнотою, когда она в другой раз на тебя нападет, а ведь ее и самый счастливый оратор не избегнул. – С этим было не поспорить.

Книга вторая

I

Наступил день отъезда. Я сел на мула, нанятого Евфимом, и потянулся за своими товарищами, мысленно прощаясь с Апамеей и спрашивая себя, скоро ли сюда ворочусь. В дороге было скучно; одни беседовали о чем придется, другие носом клевали, а как я ни к тем, ни к другим не пристал и занять себя было нечем, много вздору приходило мне на ум, а больше всего рассказ Флоренция о волшебной силе риторов. Думал я, как бы о том узнать побольше, а спросить кого другого мне боязно было, что засмеют. Когда под самой Прусой остановились мы на постоялом дворе и в каком-то углу уселись, я пристал к Флоренцию, словно бы насмехаясь над чудесными его рассказами, и довел до того, что он, распаленный, посулил мне открыть всю истину в неоспоримых свидетельствах, хоть ты-де того и не заслуживаешь. Итак, достал он из своей сумы какую-то книгу, сильно потрепанную, и, бережно развернув, прочел следующее:

«Всякому известна история, как косские рыбаки, загодя продав свой обычный улов, вытянули старинный треножник, который, рассорив рыбаков с покупателями, а потом ввергнув в войну великие города, наконец потребовал о себе решения богов: такова была его ценность, таково и упорство людей, притязавших им обладать. Эта притча, мне кажется, применима к Кассию Северу, который, первым покинув старинную колею красноречия, обновил весь состав ораторского искусства и придал ему новый блеск и долговечную славу: в самом деле, те знания, что укрепили его дар и сделались источником почти божественной мощи, достались ему не вследствие обычных занятий и даже не в ту пору, когда Кассий цвел в Риме, не имея совместников, но пришли как бы по случайности и смягчали его скорби, когда он, изгнанный и лишенный имения, не знал иной утехи, кроме своего искусства.

О родине Кассия нет точных известий, хотя некоторые утверждают, что он происходил из Лонгулы, города в земле вольсков, ничем не примечательного. Рода он был самого низкого, и хотя смог получить образование, все усердие и приязнь отдавал риторике, пренебрегая философией, которая могла бы облагородить его резкий и необузданный нрав. Крупное тело и черты лица, в которых больше было от солдата, чем от оратора, делали его похожим на знаменитого в ту пору мирмиллона Арментария, так что Азеллий Сабин, бродя по субуранским рынкам и столкнувшись с Кассием, когда тот выходил из блудилища, при виде его смущения сказал, что Кассию не о чем беспокоиться – он-де ищет не его, а рыбу, а Альфий Флав, издалека увидевший, как Кассий в темном дорожном плаще поспешает на форум, произнес, обращаясь к спутникам, вергилиевский стих:

Что за громада во мгле, о граждане, катится черной?

Людей, не любящих случайности, такие сходства заставляют бесплодно тратить время в поиске их причин. Так, некий перс Оронт был схож с Алкмеоном, сыном Амфиарая; из-за удивительной схожести Помпей Страбон, отец Великого, прозывался именем своего повара, а цензорий Мессала – именем некоего актера на вторых ролях, царицу же Лаодику сходство, какое царедворец Артемон имел с царем Антиохом, побудило к гнусному делу: после того как она убила мужа, Артемон, наученный ею, лег в постель Антиоха и, подражая его повадке и речи, вынудил людей поверить, что умирающий царь препоручает им свою жену и детей.

Сколько ценил Кассий горечь и жестокость своей речи, показывает его словцо, брошенное кому-то, кто гордился способностью уязвить противника: «Что ты сделаешь, когда я вторгнусь в твое имение?» В увлечении он не щадил никого; едкость его шуток порицали поклонники мягкого остроумия, свойственного Домицию Афру. Некто, выступая в суде, без конца упоминал иберийскую траву, вызывая общее недоумение, пока Кассий, держась с притворной важностью, словно человек, толкующий оракул, не возвестил судьям, что имеется в виду метельник. Один грамматик, ведший судебные дела, порицал ошибку против языка, допущенную его противником; Кассий просил судей об отсрочке, дабы его подзащитный мог нанять себе грамматика, коль скоро тяжба у них не о законах, а о произношении. На пиру некто, бахвалясь своими пороками, повторял, что не замечает, чтобы небеса на него гневались; Кассий заметил, что глупость – единственное наказание, которого человек не чувствует. Придя на декламацию Цестия, он колким замечанием прервал и смутил оратора, а когда тот велел ему уйти, иначе он не будет декламировать, Кассий заявил, что никогда еще не уходил из бани немытым. Впоследствии обвинив Цестия перед преторами и переполошив несчастного до того, что тот потерял всякое здравомыслие, Кассий, по-видимому, руководствовался столько же пристрастием обвинять, сколько желанием отомстить за тень Цицерона.

Какой-то египтянин сулил ему вывести любого из умерших; Кассий противился, не имея охоты к нечестию, однако египтянин начал уверять, что ему самому отвратительно завлекать души гнусными средствами, что, кроме некромантии, при которой надобна пролитая кровь, есть иной род волшебства, называющийся скиомантией, которому ничего не надо, лишь бы призываемый был мертв; что один из его земляков, грамматик, при помощи травы, именуемой у них осиритис, вызвал тень Гомера, дабы узнать его отчизну и имена родителей, и что это не преступнее, чем гадать по светильне; прибавив к этому множество клятв и рассуждений, он выставил себя глубоким знатоком своего ремесла и наконец убедил Кассия, сказавшего, что если он его уломал, то, верно, и мертвого сумеет. В назначенную ночь египтянин привел его в какую-то беседку посреди чужого сада, поставил Кассия в стороне, а сам, одетый в льняное платье и с повязкой на голове, очистил все серным дымом и, держа в левой руке кинжал, принялся читать заклинания, сперва почтительные, потом угрожающие, пока не поднялась высокая тень. Кассий, удивленный, думая, что это кто-то из ораторов, пытался его расспросить, но, видя, что призрак хранит молчание и лишь поводит рукою, словно чистя щит, рассмеялся и сказал ему: «Бедняга, ты и по смерти занимаешься все тем же? Вот несчастье – играть так