Император Николай I - Александр Николаевич Боханов

этот поезд был неоднократно останавливаем Государем для обозрения разных работ железной дороги и, сверх того, подвергся задержке от нелепости одного из строителей, которому вздумалось для украшения какого-то моста выкрасить идущие по нем рельсы масляною краской, от чего, несмотря на все напряжение паров, колеса вертелись бесплодно».

Несмотря на это забавное происшествие, которое быстро было устранено – рельсы посыпали песком, – поездка оставила самые благоприятные впечатления. Россия вступила в эру железных дорог…

Глава 11. Царь, Церковь и «ключи Вифлеема»

Известный исследователь церковной истории И. К. Смолич (1898–1970) в своей фундаментальной «Истории Русской Церкви. 1700–1917»[148] писал, что Николай Павлович «был верующим, но совершенно по-другому, чем его брат Александр: он не знал религиозных исканий, сомнений и экстазов. Его прямой натуре были чужды перемены настроения и колебания, столь свойственные его отцу и брату. Вера Николая была проста и бесхитростна. Как и московские цари, он был убежден, что его самодержавная власть освящена свыше».

Данная констатация, может быть, и не заслуживала бы отдельного внимания, если бы не то обстоятельство, что признание благочестия Николая Павловича исходит от автора, чрезвычайно критически относившегося к роли этого Монарха в истории Русской Церкви. Так уж давно повелось: личное благочестие отдельного лица как бы признается, а его общественная деятельность, его публичное служение подвергаются сомнению, критике и даже шельмованию.

Подобная мировоззренческая дихотомия, по крайней мере, может представляться странной. Если человек верует в Бога всей душой, «просто и бесхитростно», то это уже само по себе исключает возможность того, что он будет творить неугодное Всевышнему дело. Ведь Царь одним своим молитвенным усердием являет пример миллионам подданных, препятствуя распространению антихристианских настроений. Разве это не заслуга, достойная быть высоко отмеченной?

Когда Царь являлся в народной гуще в момент национального религиозного подъема, являя свою преданность Вере, это служило делу нравственного воспитания. Верный царский спутник А. Х. Бенкендорф, вспоминал, что когда через сорок дней после открытия мощей Святителя Митрофана Воронежского Николай Павлович 7 августа 1832 года посетил Воронеж, то его коляска «едва могла двигаться среди толпы». Войдя же в собор, «Государь с благоговением припал к раке Святителя».

То был патетический момент единения Царя и Народа, зримо раскрывающий жизненную природу известной Уваровской триады, трех составных частей ее: Православия, Самодержавия, Народности.

При этом, конечно же, в трепетном отношении к православным святыням у Николая Павловича никогда не было ничего нарочитого, ничего показного; категорически отсутствовало то, что обычно именуется «политикой». Это являлось одновременно состоянием и потребностью души.

Примечательные наблюдения запечатлела в дневнике фрейлина А. Ф. Тютчева. Они появились в день крестин внучки Николая Павловича Великой княжны Марии Александровны (1853–1920)[149], состоявшихся в Церкви Зимнего дворца 25 октября 1853 года.

«Совершаются самые священные церковные таинства, и нужно сказать, что члены Царской Семьи всегда присутствуют на них с видом глубочайшего благоволения, многие из них молятся с искренним благочестием, и все строго соблюдают приличие, внушаемое святостью места». Совсем иную картину являли придворно-сановные лица.

Придворные чувствуют себя «скорее в театре, нежели в церкви, и многие прекрасные люди, которые наедине усердно молятся Богу, в дворцовой церкви считают себя совершенно свободными от всяких обязательств по отношению к Нему. Для всех них церковь является как бы местом светских собраний; считается совершенно ненужным ни молиться, ни даже держать себя прилично. Болтают, шепчутся, смеются. Иногда, когда разговор становится слишком громким, Император Николай поворачивает голову и обводит взором Юпитера-громовержца эту стрекочущую толпу. Мгновенно наступает тишина, но ненадолго, и очень скоро разговоры возобновляются».

Николая Павловича всегда отличало трепетное отношение к святыням и к священнодействию. Он проявлял искреннее молитвенное усердие и в золоченых помещениях столичных соборов, и в самом невзыскательном провинциальном храме, и у походного алтаря в военной палатке…

Царское государственное мировоззрение существовало неразрывно от человеческого, насквозь пронизанного христианской нравственной установкой: со смирением принимать зримый мир во всех его проявлениях, в том числе и в далеких от совершенства. Преклонение перед Божественным Авторитетом не являлось для Николая Павловича плодом «умственных поисков»; это нравственно-психологическое качество было ему генетически присуще.

Однако, как правило, даже историки Церкви не удостаивают Николая Павловича никаких отличий. Вслед за историками-позитивистами они вменяют ему многое: «притеснение» Церкви, «насаждение» административного контроля, «удушение» свободной церковной мысли и т. д. и т. п. При этом тот же Смолич писал, что «Николаевскую эпоху» правильнее называть «эпохой филаретовской», «так как именно Филарет Дроздов стоял в центре церковно-политических событий». Если Святой Митрополит «стоял в центре», то, значит, это было время цветения Православия, а не период упадка…

Если рассматривать период царствования Николая Павловича в общем событийном потоке времен Империи, то безусловно одно: за сто пятьдесят лет это был самый благоприятный период существования Церкви. Здесь уместно сделать одно принципиальное пояснение.

В различных сочинениях до сих пор бытует старый стереотип, что Монарх в России «являлся главой Церкви». Подобная несуразность вызывает по крайней мере недоумение. У Церкви Христовой существует только один Глава – Иисус Христос. Никакого другого «главы» у нее нет и быть не может.

Однако подобный мировоззренческий тезис не есть лишь продукт духовного невежества авторов. Некий формальный повод к тому существует, и он отыскивается обычно в законодательстве Павла I.

В «Акте, высочайше утвержденном в день Священной Коронации Его Императорского Величества», оглашенном лично Императором Павлом в Успенском соборе в апреле 1797 года, Самодержец был назван «главой Церкви». Это определение было явно неуместным, так как противоречило каноническому праву и православной традиции.

При подготовке Свода законов эта формулировка была уточнена, получив следующее выражение: «Император, яко Христианский Государь, есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, и блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния». Причем к этой статье было сделало специальное примечание, гласившее, что «в сем смысле Император в акте о Наследии Престола именуется Главою Церкви».

Закон определенно устанавливал два положения. Во-первых, что Царь есть верховный земной покровитель Православия, а во-вторых, что в делах церковного управления ему принадлежит главенствующая роль. И все. Никакого приоритета Монарха в догматических и канонических делах Церкви закон не устанавливал, этого не было и в повседневной практике. Православное вероучение оставалось в своей первозданной чистоте и в синодальный период.

По словам Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II, «синодальный период в истории Русской Православной Церкви долгое время – с легкой руки внецерковной псевдоисторической публицистики – считался чуть ли не временем упадка Церкви. При рассмотрении церковной жизни во главу угла ставились взаимоотношения Церкви и государства, и фигура обер-прокурора Святейшего Синода как государственного чиновника заслоняла святителей Иннокентия Иркутского, Игнатия