Император Николай I - Александр Николаевич Боханов

В воспоминаниях Ольги Николаевны приведено одно интересное замечание Филарета по поводу Императрицы Александры Федоровны. В первые годы она чрезвычайно любила балы и танцевала там по нескольку часов. Нашлись придворные дамы, которые узрели в том «недопустимое легкомыслие», довели свои опасения до Филарета. Ответ, как всегда, был краток и выразителен: «Возможно, но я думаю, что она, танцуя, попадет в рай, в то время как вы еще будете стучаться в дверь».

Филарету многое не нравилось, многое не устраивало в повседневной действительности и в деятельности обер-прокуроров Синода. О том не раз письменно и устно высказывался, но лично и адресно Самодержец никогда не был «объектом» критики.

Филарета удовлетворяло синодальное управление. Институт Святейшего Синода он называл «Духовной коллегией, которую у протестантов перенял Петр, но которую Провидение Божие и церковный дух обратили в Святейший Синод».

У Филарета с самого начала «не сложились» отношения с обер-прокурором Синода графом Н. А. Протасовым (1798–1855; обер-прокурор Синода 1836–1855). Филарет среди синодального архиерейства числился «либералом». Первоприсутствующий Синода Митрополит Петербургский и Ладожский Серафим (Гоголевский; 1763–1843) подозревал Филарета в «склонности к мистицизму». На самом деле Серафим не мог смириться с авторитетом и влиянием Филарета, которому при всяком случае пытался чинить препятствия.

Когда в 1836 году обер-прокурором стал Протасов, человек деспотического нрава, то столкновение с принципиальным и бесстрашным Московским Митрополитом стало неизбежным. Филарет вел себя совершенно независимо и очень горевал, что в Синоде «нет единомыслия», что на его деятельность влияют страсти мирские.

Протасова и Митрополита Серафима объединила «нелюбовь» к Филарету, но его авторитет, в том числе и в глазах Царя, был так высок, что делал бесплодными все интриги и «подкопы» под Московского Владыку. Дочь Царя Ольга описала пребывание со своими близкими в Москве в 1837 году, из которого явствует, что престиж Московского Митрополита в Царской Семье был непререкаем.

«Жизнь в Москве была строже регламентирована, чем в Петербурге. Приглашения на празднества и обеды выдавались строго по чину, всегда на первом месте был Митрополит, в то время как в Петербурге Митрополит появлялся только на свадебных и крестинных обедах. Здесь, в Москве, он молился перед тем, как садились к столу, и сесть было можно только после его благословения. Филарет считался светочем Церкви; во все трудные моменты обращались к нему».

Филарет давно выступал за перевод Священного Писания на современный русский язык, против чего категорически были такие «ревнители основ», как Митрополит Серафим и влиятельнейший в последние годы царствования Александра Павловича настоятель Юрьевского монастыря архимандрит Фотий (Спасский; 1792–1838). Против был и обер-прокурор Протасов, как и его преемники на этом посту: князь П. С. Мещерский (1817–1833) и С. Д. Нечаев (1833–1836).

Считалось, что перевод священных текстов на обиходный язык снизит значение Боговоплощенного Слова, «уронит святыню». Ведь так поступили протестанты, искромсавшие и переиначившие «по своему усмотрению» то, что так бережно хранилось Церковью на протяжении веков!

Этот вопрос стал поводом для выпада против Филарета в начале 1842 года. В одном из своих докладов Императору обер-прокурор Синода Н. А. Протасов отметил, что в духовных академиях «в изучении Священного Писания вкрадывалось лютеранское начало». Что сие означает, точно говорено не было, но Николай Павлович наложил резолюцию, где сожалел о том, что «допущено столь пагубное направление».

Филарет не выдержал интриг и подал прошение об увольнении из Синода в свою епархию. Протасов немедленно уведомил о том Монарха, который после некоторых раздумий заметил: «Может ехать». Филарет вскорости и уехал, чтобы никогда уже не возвращаться в Петербург. Сразу возникли «уверенные» слухи о скором уходе Владыки «на покой», но он оставался на влиятельной Московской кафедре до самой своей кончины в 1867 году, прослужив на ней без малого полвека[150].

Нельзя согласиться с утверждением, что Николай Павлович «не любил» священства. Подобного чувства он не имел, но не подлежит сомнению и другой факт: особо близких, доверительных отношений ни с кем из священников у него не существовало. Он исправно исполнял все обряды, неукоснительно соблюдал Православный канон, но за пределами храма и церковного ритуала со священством мало общался. Филарет составлял редкое исключение.

С Петербургским же Владыкой Серафимом Государь общался лишь по мере служебной надобности или обрядовой необходимости. На том отношения и заканчивались. Хотя Серафим «любезничал» перед Императором выше всякой меры, славословил его на все лады, но это ничего не меняло. Лестью и угодничеством заслужить симпатию Императора было невозможно.

Не сложилось сколько-нибудь теплых отношений и с известным архимандритом Фотием, игравшим весьма заметную роль в последние годы царствования Александра I. При Николае Павловиче влияние на Монарха настоятеля (с 1822 года) Юрьева монастыря сошло на нет. Покровительница Фотия и его «духовная дочь» графиня А. А. Орлова-Чесменская (1783–1848)[151], в свое время сблизившая Императора Александра Павловича и неистового борца «за чистоту веры» Фотия, теперь была бессильна. «Протекция» больше не помогала…

Фотий очень хотел, чтобы Император посетил его монастырь под Новгородом, который его стараниями и богатыми пожертвованиями графини Орловой превратился в «райский уголок». Настоятель просил графиню, которая занимала при Дворе место фрейлины, оповестить, если таковое желание у Самодержца проявится.

Николай Павлович, который постоянно ездил по стране, непременно посещая и святые обители, не мог проследовать мимо известного Юрьева монастыря. И он там оказался 24 мая 1835 года. Визит стал нежданным и негаданным. Император всегда хотел бывать в церквах и монастырях без лишней помпы, без нудных ритуалов. Так случилось и в этот раз. После поездки в Тверь, Торжок и Новгород возникло намерение побывать в Юрьевом монастыре.

Верный спутник Царя А. Х. Бенкендорф свидетельствовал: «Никто не ожидал приезда Государя; в монастыре все было тихо, и мы, не встретив ни души, вошли в главный его собор; там молился один монах. Государь, также помолившись, осмотрел великолепные ризы на иконах, и только при выходе его из собора разнеслась по монастырю весть, что в стенах его – Император». Краткая запись Бенкендорфа не передает то смятение, которое испытала братия и настоятель при подобном известии. Фотий потом в сердцах восклицал в письме графине Орловой, что Государь прибыл «яко тать в нощи».

Император прибыл рано утром, вошел в монастырь не через главные ворота, а со стороны конюшен, через «черный ход», внимательно осмотрев все хозяйственные службы. Монахов нигде видно не было, и он направился в собор Воздвижения Креста, где помолился и приложился к образам. Затем гулял по садам и любовался разливом реки Волхов.

Тут-то и началась суматоха. Как писал потом Фотий, весть о том, что