Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

шли по бульвару среди массы гуляющей публики. Проходящие давно уже обращали внимание на их резкий разговор в возвышенном тоне, а когда Глафира Семеновна поднесла носовой платок к глазам, то некоторые даже останавливались и смотрели им вслед. Конурин заметил это и подоспел на выручку. Он стал стараться переменить разговор.

– Такой уж город паршивый, что в нем на каждом перекрестке игра в игрушки, – начал он. – Взрослые, пожилые люди играют, как малые дети, в лошадки, в поезда забавляются. Подумать-то об этом срам, а забавляются. Да вот хоть бы взять эту цветочную драку, где мы сейчас были… Ведь это тоже детская игра, самая детская. Ну что тут такое цветами швыряться? Однако взрослые, старики даже, забавлялись, да и мы, глядя на них, разъярились.

– Да и как еще разъярились-то! – подхватил Николай Иванович. – Особенно ты. Хоть бы вот взять этого англичанина… Ведь ты ему нос-то в перечницу превратил. А все-таки эту игру я понимаю. Во-первых, тут полировка крови, а во-вторых, без проигрыша. Нет, эту игру хорошо было бы и у нас в Петербурге завести. И публике интерес, и антрепренеру барышисто. За места антрепренер деньги собирает, дает представление, а за игру актерам ни копейки не платит, потому сама же публика и актеры. Правду я, Иван Кондратьич?..

– Еще бы! Огромные барыши можно брать, – отвечал Конурин. – Места из бáрочного леса построил, покрасил их мумией, да и загребай деньги. Об этом даже надо попомнить. Хотя я и по фруктовой части при колониальном магазине, но я с удовольствием бы взялся за такое дело в Петербурге…

– И я тоже. Идет пополам? – воскликнул Николай Иванович. – Такую цветочную драку закатим, что даже небу будет жарко. Цветов у нас в Петербурге мало – березовые веники в ход пустим. Прелесть что за цветочный праздник выйдет.

– Так вам сейчас в Петербурге и дозволили это устроить! – откликнулась Глафира Семеновна.

– Отчего? Ново, прекрасно, благородно. «Аркадии»-то эти все у нас уж надоели, – говорил Николай Иванович.

– Здесь прекрасно и благородно, а у нас выйдет совсем наоборот.

– Да почему же?

– Серости много всякой, вот почему. Здесь цивилизация, образование, а у нас дикая серость и невежество. Да вот возьмите хоть себя. Вы уж и здесь-то жалели, что нельзя было вместо букета бутылкой швырнуть. Хотели даже сапогом…

– Это не я. Это Иван Кондратьич.

– Все равно. Иван Кондратьич такой же русский человек. За что вы бедному англичанину нос расквасили? Нарочно выбирали букет с твердыми корешками, чтобы расквасить.

– А за что он мне шляпу сшиб?

– Вздор. Ничего не известно. Вы не успели и заметить, кто с вас шляпу сшиб. И наконец, ежели и он… Он с вас только шляпу сшиб, а вы ему нос в кровь… У нас в Петербурге ежели цветочную драку дозволить, то еще хуже выйдет. Придут пьяные, каменья с собой принесут, каменьями начнут швыряться, палки в ход пустят, вместо цветов стулья в публику полетят. Нельзя у нас этого дозволить! – закончила Глафира Семеновна.

– Ну раскритиковала! – махнул рукой Николай Иванович и спросил жену: – Однако куда же мы теперь идем?

– На железную дорогу, чтоб ехать в Монте-Карло, – был ответ.

XXII

Узнав, что Глафира Семеновна ведет его и Конурина, чтобы сейчас же ехать по железной дороге в Монте-Карло, Николай Иванович опять запротестовал, но запротестовал только из упрямства. Ему и самому хотелось видеть Монте-Карло и его знаменитую игру в рулетку. Глафира Семеновна, разумеется, его не послушалась, и он был очень рад этому. Поворчав еще несколько времени, он сказал:

– А только дадимте, господа, друг другу слово, чтоб не играть в эту проклятую рулетку.

– Нельзя, чтобы совсем не играть, – откликнулась Глафира Семеновна. – Иначе зачем же и в Монте-Карло ездить, если не испытать, что такое это рулетка. Ты вот говоришь, что она проклятая, а почем ты знаешь, что она проклятая? Может быть, так-то еще хвалить ее будешь, что в лучшем виде! Лучше мы дадим себе слово не проигрывать много. Ну, хотите, дадим слово, чтобы каждый не больше десяти франков проиграл? Проиграет – и отходи от стола.

– Нет-нет! Ну ее, эту рулетку!.. Вы как хотите, а я ни за что… – замахал Конурин руками. – Ехать едем, хоть на край света поеду, а играть – шалишь!

– Ну тогда мы с тобой по десяти франков ассигнуем, Николай Иваныч. Не бойся, только по десяти франков. Согласен? Ну, сделай же мне это удовольствие. Ведь я тебе верная переводчица в дороге.

Глафира Семеновна с улыбкой взглянула на мужа. Тот тоже улыбнулся, утвердительно кивнул головой и проговорил:

– Соблазнила-таки Ева Адама! И вот всегда так.

Глафира Семеновна взглянула на часы и воскликнула:

– Ах, Боже мой! Опоздаем на поезд. Надо ехать. Пешком не успеть… Коше! – махнула она проезжавшему извозчику и, когда тот подъехал, заторопила мужа и Конурина: – Садитесь, садитесь скорей. А ля гар… Пур партир а Монте-Карло[523], – приказала она извозчику.

Тот щелкнул бичом по лошади, но только что они проехали с четверть версты, как обернулся к Глафире Семеновне и заговорил что-то.

– Нон, нон, нон… Алле…[524] Успеете… – махнула та рукой.

– Что такое? В чем дело? – спросил Николай Иванович.

– Говорит, что мы опоздали на поезд, но он врет. Нам еще десять минуть до поезда осталось.

Глафира Семеновна смотрела на свои часы, показывал свои часы и извозчик, оборачиваясь к ней, и, когда они проезжали мимо извозчичьей биржи, указал бичом на парную коляску, и опять что-то заговорил в увещательном тоне.

– Да ведь уж он лучше знает, опоздали мы или не опоздали, – заметил Конурин.

– Вздор. Просто он хочет сорвать с нас франк, не довезя до железной дороги. Он вон указывает на парную коляску и говорит, чтобы мы ехали в Монте-Карло не по железной дороге, а на лошадях. Алле! Алле! – продолжала она махать извозчику рукой.

Тот между тем уже остановился у извозчичьей биржи и кричал другого извозчика.

– Leon! Voila messieurs et madame…[525] – раздавался его голос.

– Ведь вот какой неотвязчивый! Непременно хочет навязать нам, чтобы мы на лошадях ехали в Монте-Карло. Предлагает парную коляску… – говорила Глафира Семеновна. – Уверяет, что это будет хороший парти-де-плезир[526].

– А что ж. Отлично… На лошадях отлично… По крайности по дороге можно в два-три места заехать и горло промочить, – откликнулся Конурин.

– А сколько это будет стоить? – спросил Николай Иванович.

– А вот сейчас надо спросить. Комбьян а Монте-Карло? – обратилась Глафира Семеновна к окружившим их извозчикам парных экипажей и тут же перевела мужу ответ: – Двадцать франков просят. Говорят, что туда три часа езды.

– Пятнадцать! Кенз! Хочешь, мусью, кенз, так бери! – крикнул Николай Иванович бравому извозчику, курившему сигару из отличного пенкового мундштука. – Это то есть туда и обратно? – обратился он к жене.

– Нет, только в один конец. Обратно наш извозчик советует ехать по железной дороге.

– Пятнадцать франков возьмут, так поедемте. По крайности основательно окрестности посмотрим, а то все железные дороги, так уж даже и надоело. Воздушку по пути понюхаем, – говорил Конурин.

– Да, будете вы нюхать по пути воздушок! Как же! Ваш воздушок в питейных лавках по дороге будет. Ну и налижитесь.

– Да не налижемся. Ну, кенз… Бери кенз… Пятнадцать четвертаков деньги. На наш счет перевести по курсу – шесть рублей, – говорил Николай Иванович извозчику.

– Voyons, messieurs… Dix-huit![527] – послышался голос из толпы извозчиков.

– За восемнадцать франков один предлагает, – перевела Глафира Семеновна.

– Четвертак один можно еще прибавить. Ну, мусью… Сез… Сез франков. Шестнадцать… Вези за шестнадцать… По дороге заедем выпить и тебе поднесем. Глаша! Переведи ему, что по дороге ему поднесем.

– Выдумали еще! Стану я с извозчиком о пьянстве говорить!

– Да какое же тут пьянство! Ну ладно. Я сам… Сез, мусье… Сез, и по дороге вен руж буар[528] дадим. Компрене? Ничего не компрене, черт его дери!

– За семнадцать едет один, – сказала Глафира Семеновна.

– Дать, что ли? – спросил Николай Иванович. – Право, на лошадях приятно… Главное, я насчет воздушку-то… Я дам, Конурин.

– Давай! Где наше не пропадало! Все лучше, чем эти деньги в вертушку