Счастливые неудачники - Юрий Михайлович Оклянский

Дорога, по которой юность шла,

Была прямою от стиха до пули —

Кратчайшим расстоянием была.

Одна из дружеских эпитафий оправдалась меньше, чем через год: «Декабрь 41-го года. Памяти М. Кульчицкого» — названо стихотворение Б. Слуцкого, откуда взято четырехстишие.

А как встретило это юное племя одержимых романтикой известие о начале войны? Первое, что сделал Б. Слуцкий, — подал заявление в военкомат с просьбой направить добровольцем на фронт. А затем начал штурмом, как бешеный, сдавать выпускные экзамены в Литинституте (чтобы, не приведи господь, не лечь в землю без диплома?). В эти же дни — высшего летнего цветения природы — в Ленинграде, в поту и спешке, сдавал кучу экзаменов за третий курс университета тоже записавшийся добровольцем в народное ополчение студент-филолог Федор Абрамов. Через несколько недель почти весь его студенческий батальон погиб… Все они были такие! Шли почти на верную смерть, а совершенно не представляли, что их ждет, думали только о жизни.

В архивах хранятся две не публиковавшиеся до сих пор автобиографии Б. А. Слуцкого (от 6 февраля 1956 г. и от 30 сентября 1966 г.). Вот что он сам сообщает о тех днях во второй из них: «Когда началась война, поспешно сдал множество экзаменов, получил диплом и 13 июля (обратите внимание — ровным счетом через три недели! — Ю. О.) уехал на фронт. 30 июля был ранен (на Смоленщине). Два месяца пролежал в госпиталях. 4 декабря нашу 60 стрелковую бригаду выгрузили в Подмосковье и бросили в бой. С тех пор и до конца войны я на фронте…»

Начальство, видимо, по-своему умеет отличать и выделять одержимых, определяя самых неистовых рыцарей идеи на подходящее место. Подобно тому как молодой коммунист Федор Абрамов после тяжелых фронтовых ранений получил назначение на работу в СМЕРШ (органы контрразведки — «Смерть шпионам»), точно так же и Борис Слуцкий, выйдя из госпиталя, больше года должен был исправлять суровые обязанности военного следователя Прокуратуры, бригады и дивизии (пригодилось и юридическое образование).

С сентября 1942 года Б. Слуцкого переводят на политработу, которая куда больше была ему по душе. Об этой новой полосе своей фронтовой жизни он рассказывает в автобиографии почти вдохновенно: «С осени 1942 года беспрерывно работаю в политотделах — дивизионных и армейских. Был во многих сражениях… Писал листовки для войск противника (по некоторым подсчетам им было написано более ста таких листовок. — Ю. О.), доклады о политическом положении в Болгарии, Югославии, Венгрии, Австрии, Румынии… написал даже две книги для служебного пользования о Югославии и о Юго-Западной Венгрии… Многократно переходил линию фронта и переводил через нее немцев-антифашистов, предъявлял ультиматумы (в том числе в Белграде и в районе Граца) — вел обычную жизнь политработника», — в своем духе заключает Б. Слуцкий.

Эпизоды тогдашней фронтовой жизни с автобиографической точностью запечатлены в стихотворении «Я говорил от имени России»: «Я был политработником. Три года: Сорок второй и два еще потом. Политработа — трудная работа. Работали ее таким путем: Стою перед шеренгами неплотными, рассеянными час назад в бою, Перед голодными, перед холодными, Голодный и холодный — так! Стою. Им хлеб не выдан, им патрон недодано, Который день поспать им не дают. И я напоминаю им про Родину. Молчат. Поют. И в новый бой идут».

Неистовая и возвышенная в своих идеальных порывах муза Слуцкого одета в грубую армейскую шинель, внешне как бы застенчиво приземлена. Подтверждения своей правоты она ищет в самых расхожих и обыденных событиях повседневности. «Высокие слова» — о «Свободе и Добре», к которым всегда тяготел Слуцкий, его муза выговаривает запинаясь, иногда почти намеренным языком прозы. «Смотрите, — внушает читателю поэт-романтик, — я прав: вот вам один факт, другой, а вот вам и еще… Жизнь именно такова, какой она мне представляется!»

По той же самой причине лирика Слуцкого повествовательна. Чувство спешит опереться на свидетельство жизни, на документальное подтверждение. Поэтическая исповедь легко переходит в новеллу, в очерк, в портрет, перерастает в рассказ…

Слуцкий был бессребреником. Вспоминаю сейчас его рано поседевшую, сплошь серебряную, голову, которую он держал с легким достоинством, полное красноватое лицо, с жестко топорщившимися тоже седыми стрижеными усами и, кажется, лениво-утомленные добрые синие глаза навыкате, и думаю: как будто для него создано это слово — бессребреник. Да, именно — серебряный бессребреник, пусть простится такой каламбур. Всю жизнь он трудился, но ничего не скопил, не нажил — ни машин, ни дач. Умирал, одинокий, в квартире своего брата в Туле.

От материальных благ не то чтобы отстранялся, но они особой роли для него не играли. В полосу удач, кажется, лучше чувствовал себя, когда заработанное растекалось и уплывало на сторону. Друзья и младшие литературные собратья знали его манеру кратко осведомляться: «Деньги у вас есть?» Многие сотни и тысячи рублей раздавал — на новое жилье, на шубу, на невезение, на подпитку захандрившего вдохновения, да и просто так, в долг без отдачи. Сам же бывший политрук, кажется, один и тот же светлый костюм и добротные темно-красные ботинки носил без перемен, как таскают военную форму: опрятно, ладно — значит, порядок.

Борис Абрамович был щедр от природы. Но это был и нравственный принцип. Тут, вслед за Маяковским, родоначальником той гражданской традиции в поэзии, которая вызывала отзвук в Слуцком, он мог бы написать (да и выразил сходную мысль), что лично ему от всех гонораров довольно лишь «свежевымытой сорочки».

В литературу Б. Слуцкий входил медленно и мучительно долго. В начале 1941 года в журнале «Октябрь» удалось опубликовать единственное стихотворение из всего написанного им до войны. Да и то, видимо, напечатали из-за темы: оно называлось — «Маяковский на трибуне».

Душа поэта — загадка: в войну за редким исключением стихи у Слуцкого почему-то не слагались. Он воевал, вел дневники, усердствовал в служебной прозе. Но зато немало стихов написал сразу после окончания войны, в 1945 году, а затем, после перерыва, снова начал писать стихи в 1948 году. Они изливались сами, если можно так сказать про эти новорожденные детища. Настолько они были занозисто необычны, коряво самобытны, настолько отличались от строя пай-мальчиков, от гладкописных урапобедных виршей, заполонявших страницы газет и журналов, что предлагать их в редакции не было никакого смысла.

Стихи эти по своему духу, бесспорно, были бунтарскими, хотя бунтарство преобладало почти исключительно не идеологическое, а нравственное и эстетическое. Бунт был в откровенной распахнутости души; в безоглядности внутренней исповеди, не желающей знать никаких условностей, что звучало вызывом в то дисциплинарно-подтянутое, стриженное под одну гребенку время; в низкой солдатской лексике, словаре, сориентированности стиха на окружающую