Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

Первым запел министр, во весь голос, со стаканом в руке, потом отец, потом подтянули мы с братом и другие горожане, но песня что-то не получалась. И лишь когда подхватили местные, в нее словно закваска попала. Молоко превратилось в густой мацун. Не в тот мацун, который в бутылках продается, а в тот — из молока овец, пасущихся в горах.

Песня сразу уравняла всех, стерла все несведенные счеты.

— Слушай, парень, не иначе как этого министра и этих, как их там, тоска по деревне гложет, — словно стараясь оправдаться перед музыкантами, говорит Размик.

Ну да, они тоскуют по деревне. Размик это верно подметил. И я вспомнил, как этот министр и те, «как их там», наведываясь к нам домой, все кружат с отцом по его маленькому винограднику. Виноградник этот разбил и выходил мой отец. Он очень мал, этот виноградник, меньше даже участка, который разрешается иметь владельцам частных домов в черте города. А отец мой, возвращаясь с работы, снимает шляпу и, даже не заходя в дом, берет лопату и — за работу. Мать кричит ему с балкона:

— Что ты за человек, хоть переоделся бы, что ли!

И отец всегда отвечает ей одно и то же:

— Да подожди ты, вах!..

Он перекапывает землю, разрыхляет ее или поливает, или кто его знает, что он там делает. Не понимаю я смысла этой бесцельной его возни. Отец пытается внушить мне:

— Эх, сынок, нет у вас никакой любви к земле. Я ведь даже и не прошу вас поработать со мной, хоть бы когда-нибудь просто зашли в сад, погуляли бы немного, а?

Мы с братом отмахиваемся и отвечаем (по нашему мнению, весьма резонно), что, мол, чем столько мучиться, лучше в магазине покупать. А ты, отец, как пристал к этим своим лозам, так принципиально и не признаешь другого винограда. То же говорит и мать. Но отец сердито машет рукой и, вздохнув, уходит. И лишь когда к нам заходит министр, или декан химического факультета, или кто-то еще из земляков, он словно расцветает и с увлечением говорит, что лоза «марал» даст ему столько-то винограда, а «джейран» в этом году ничего не даст: ее зимой мороз прихватил.

«Вот видишь, тут я немного подрубил ее, а в будущем году эти побеги станут в палец толщиной».

Министр, декан и другие сочувствуют отцу, дают ему советы. Разумеется, мы тоже понимаем отца. И все-таки, чем столько мучиться, лучше покупать. Помню, однажды мы купили хороший виноград и шутки ради подвязали несколько кистей к лозе «джейран». Потом мы сказали отцу, что «джейран» слаще сахара. Отец съел несколько ягод, удивился, чуточку усомнился, но все же радостно воскликнул:

— А вы говорите… Да разве такой виноград найдешь в магазине?!..

А когда мы рассмеялись и сказали правду, он разобиделся, как ребенок, сорвал подвешенные кисти, отбросил их прочь и забормотал:

— Да разве можно мешать одно с другим, щенки паршивые?

Тоскуют по деревне… Размик прав… прав на сто процентов. А мы — те, кто родились и выросли в городе, мы-то почему тоскуем? Не найду ответа. Вспоминаю горные пастбища, куда араратцы летом скот выгоняют. Мы были там с Размиком сразу после того, как он срезался на экзамене. В машине он молчал. Потом мы вышли из машины и стали подниматься в гору. Мы были одни, вокруг зазеленели горы, я, привыкший к сутолоке городских улиц, целиком был захвачен зрелищем красно-зеленого вечернего марева.

Потянуло холодом, и просто с непривычки мне стало как-то зябко, жутковато. И я вдруг понял, что все вокруг — эти горы, этот воздух, марево это, мгла — все, все принадлежит Размику. Но не мне. А он, успев уже позабыть про экзамен и не обращая никакого внимания на меня, тихонько напевал какую-то песню. Понимал ли он, что творится в моей душе? Понимал ли, что я чувствую себя гостем владельца сокровищ, который настолько к ним привык, что не считает даже нужным демонстрировать их?

Да нет, ничегошеньки он не понимал. Расстегнув на груди рубашку, он шел против ветра и время от времени орал во всю глотку, приставив ко рту сложенные трубой ладони:

— Э-е-ге-гей!

Он словно обращался к горам, и горы отвечали ему:

— Э-гей!

…Правду говорит поэт, как ни воспринимай его — в прямом ли смысле или иносказательно, — в наших краях уж если темнеет, так темнеет сразу. За несколько секунд.

И было так: острый холодок, неясный страх или еще что-то, и вдруг — сперва далекий, а потом все усиливающийся лай собак. На этот раз страх стал вполне ощутимым, и я прошептал:

— Размик…

— Ну?

— Собаки…

— Что собаки?

— Лают…

Размик захохотал, и смех его раскатился по камням, отозвался эхом. Давясь от хохота, он еле выговорил:

— Лают, говорит! Да не петь же им, малый! Пес он, вот и лает. — Он снова зашелся смехом, звонко ударив ладонью о ладонь. — Вай, братец, вай, сукин ты сын!..

Собак было десять или двенадцать. Они окружили нас и, не переставая лаять, все теснее сжимали кольцо. А Размик, поглядывая на меня, умудрялся еще улыбаться.

Я не выдержал, наклонился, чтобы схватить камень.

— Не надо камня! — Он присел на корточки и стал приговаривать спокойным, ласковым голосом: — Басар, Басар, Аслан, Аслан, Чало, Чало…

Он ласково звал их, произносил непонятные мне слова, и собаки, умолкая, одна за другой завиляли хвостами. А одна, отозвавшись на свою кличку, приблизилась к Размику, обнюхала его, лизнула в лицо и, виляя хвостом, отбежала. За ней последовали остальные.

Ну и волкодавы же были! А когда просох холодный пот, выступивший у меня на лбу, я, стараясь преодолеть страх, спросил:

— Ты что, всех собак по кличкам знаешь?..

Он снова захохотал, а я взорвался:

— Тебя спрашивают, отвечай!

— Среди стольких псов да чтобы не оказалось одного Басара? — удивленно проговорил он. — Не Басар, так Чало, а не Чало, так Аслан