Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

ней роем потянулись трутни. Дед Торгом мог и не увидеть этого. Он сидел на ящике возле палатки, укрыв плечи латаным-перелатаным пиджаком, и грелся на солнышке. Он все подставлял солнцу спину, поворачиваясь вслед за ним, но все равно не мог согреться. Был ли этому виной ветер, задувший из Агверана, или солнце позднего августа грело вполсилы, а может, годы его подошли, — только не мог он никак согреться, и все. На коленях деда шуршала, сворачивалась от ветра газета, но он не читал ее. Была она недельной давности — валялась на сиденье Володиной машины, дед подобрал ее, почитал, на следующий день тоже почитал, дошел до конца, а потом, сам не зная зачем, все расстилал ее на коленях, неподвижно просиживая час, другой, третий… Когда же у летка началась возня и тишина наполнилась тягучим жужжанием, старик повернул голову и заметил, что пчеломатка улетела, а за ней потянулись трутни.

— Куда же ты, бестолковая, ведь ветер дует…

Он медленно прищурился, чтобы увидеть весь рой, и, зевая, добавил:

— И конца-то вам нет, бесстыжие… Ну, валяйте, посмотрим, кто из вас вернется.

Дед Торгом снова зевнул, показав два-три зуба, оставшиеся у него во рту, потом снова съежился и замер.

Пасека принадлежала колхозу. Надвигалась осень. Пора было грузить улья на Володину машину, везти их в село. Недалеко от пасеки грелись на солнце, уткнувшись в лапы мордами, два рыжих волкодава. Они лежали не двигаясь, как неживые, а ведь им надо бы быть возле овец, возле скота, там, где поблизости волки. Наверное, и сами собаки не могли взять в толк, что у них общего с пчелами. Они лениво лаяли разок-другой за ночь, считая, что с них довольно. Дед Торгом готовил им похлебку, наполнял корыто, а эти бессовестные даже к еде ленились подходить.

«Ну да, я же ваш прислужник. Выходит, что так. Вот как дам пинка, чтоб убирались подальше, с глаз долой!» Но это только на словах. Садился, подперев голову, и оставался так сидеть часами, забывши обо всем. Дай ему шестьдесят лет — вроде подходит, семьдесят — тоже подходит, да и восемьдесят, пожалуй, дать можно. Каждой весной он уходил из села в горы, расставлял там улья и оставался с ними, дожидаясь августа. А что еще ему было делать, как не ждать? Старуха его померла, сыновья все отделились, живут своим домом, каждый сам по себе. Правда, твердят они ему: «Брось ты это дело, приходи к нам жить». Да только говорят это нехотя, а сами похваливают мед, который он им дает. Вот тот, что живет в городе, приезжал как-то повидаться с отцом: говорил, воздух хорош, вода отличная, шума нет, от асфальта далеко. Это и есть настоящая жизнь. Потом небрежно бросал на сиденье машины заветную банку меда, сбереженную отцом, бросал так, словно и не был краденым этот мед, словно, отдавая ему банку, не озирался отец по сторонам. После его отъезда Торгом сообщил собаке Чало:

— Нет, никуда не годится мой младший…

Однако спустя некоторое время младший снова приехал и, сняв с шеи ремешок транзистора, отдал отцу радиоприемник. «Вот привез, чтоб развлек он тебя, одному-то скучно!» Заметив сомнение в глазах отца, сын усмехнулся: «Повернешь сюда — включишь, повернешь туда — выключишь. А вот это покрутишь — поймаешь, что душе твоей угодно». Потом сам стал крутить, даже запарился, а ничего, кроме Еревана, так и не поймал. Разозлился и буркнул: «Смотри, не оставляй подолгу включенным, испортишь!..»

После его отъезда дед Торгом поискал глазами собаку Чало, не нашел ее, удивился, потом забыл о ней и сказал другой собаке Ало:

— Душа-то у младшего лежит ко мне, выходит, что так…

А теперь был уже конец августа, цветов — раз, два и обчелся. Пчелы летали подолгу, возле ульев было тихо, жужжания почти не слышно. Поэтому, когда вылетела пчеломатка и около летка началась возня, дед Торгом это заметил. Он хоть и продолжал сидеть, согнув спину, но уже не ощущал прежнего покоя. Он думал о пчеломатке. Ведь как-никак уже конец августа, ветрено, кто знает, какая может беда с ней стрястись? Он хотел закурить, потом передумал, поднялся с места, вошел в палатку. Там он снял висевший на столбе приемник, перекинул ремень через шею. «Повернешь сюда — включишь».

Дед так и делал, потом вернулся и снова уселся на ящик, чинно и серьезно. Приемник заговорил, но какое дело было Торгому до того, что приборостроительный завод выполнил план годовой продукции на сто четыре процента? Да вот хоть никакого дела и не было, но ведь приемник-то был маленький, был он новостью, был дивом, подвешенным к шее, да и сын ведь велел: «Не включай надолго, испортишь…» — и поскольку все это имело место, то он, включая, не давал приемнику работать впустую, а слушал.

— Дай бог вам жизни, — заворчал Торгом, не разобравшись в «валовой» продукции, — а что дело заваливаете, это нехорошо. Тьфу, — вдруг вспомнил он о Володе, — разве ты не из рода бебутовских приблудков… так вот у вас все и получается, ведь четвертый день жду…

Дед Володи, Ишхан, лет пятьдесят — шестьдесят назад покинул деревню и ушел в Баку. Проработав пару лет в городе, оставил там лапти и чуху, принял фамилию хозяина Бебутова да и заявился обратно в деревню. Исхудавший с лица, пожелтевший, зато в ботинках да пиджаке. Заявился, выставился посреди деревни и давай болтать: «Я — Ишхан Бебутов, да… так и знайте!» А деревне для смеха много ли надо? «Бебутовский приблудок». И все. Окрестили, и точка. Дед Торгом не без удовольствия выволок из памяти эту шестидесятилетней давности кличку и припечатал ею Володю. А что еще оставалось бедняге? Чем еще мог он облегчить душу? Разделавшись с Володей, дед переключился на председателя:

— Ладно, пусть не Володя, пусть кто другой. Машина-то остается машиной, какая разница?.. Да разве он соображает?.. Знай погуливает себе, ручки за спину, — Торгом скорчил гримасу. — Улья надо расставлять по квадратно-гнездовому методу, дедушка Торгом! Ха, ха, ха, — передразнил он, потом нахмурился, — я бы тебе показал квадратно-гнездовым способом, я твою…

Расправившись и с этим обидчиком, дед Торгом вроде бы выложился, успокоился и снова пристроился на ящике под солнышком.

Приемничек уже говорил о другом. Теперь речь шла о каком-то лауреате Нобелевской премии, подсчитавшем,