Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

— Какой рыбы?

— Ишхан, — улыбнулся официант. — Рыба — высший сорт.

— У каких это разбойников вы покупаете рыбу? — лукаво спросил управляющий.

— Секрет фирмы, — заискивающе улыбнулся официант.

Управляющий глянул на часы.

— Подождем с рыбой, еды еще много.

Он послал машину за Лусик и уже беспокоился. Темнело, ущелье заволокло туманом, а Лусик все не было.

На вершине горы, возвышающейся над лесом, появились первые солнечные лучи. В ущелье все еще было темно.

— Иди, не отставай, не то спасу не будет нам от этого безбожника.

«Безбожник» — это хромой на обе ноги бригадир, единственный на всю бригаду мужчина, который появлялся на заре во дворах и кричал:

— А ну, побыстрее, сукины дочки, скоро полдень. Собирал их и вел на картофельное поле на прополку. — А ежели не идти? — говорил Роланд. — Спать больно хочется.

— Еще чуток, сынок, скоро дойдем…

— Скоро дойдем, — недовольно бормотал мальчик. — Вон наш дом, а ты — еще чуток.

В ущелье, в полумраке, прямо под ногами журчала речка. Мать наклонялась, плескала в лицо воду, вытиралась передником. «Умереть мне за твое могущество, Иисус Христос, да будет добрым твой свет», — шептала она и обращалась к мальчику:

— Умойся-ка, сынок.

— Холодно…

— Опять заладил, — повышала голос мать. — Перед вратами господними неумытыми не предстают…

Мальчик знал, что она не отстанет, наклонялся, плескал в лицо пригоршню воды, ежился от холода.

— Что ты ко мне пристала… Выспаться не даешь.

— Ты невинен, сынок… Невинное слово скорее доходит до бога.

По узкой тропинке поднимались в лес. Под ногами трещали сухие ветки, будя пташек, и вскоре лес наполнялся птичьим гомоном.

— Поскорее, сынок, вон Парик уже зажгла свой тоныр.

Парик была женой бригадира.

Мать убыстряла шаги, сын — за матерью, и вскоре они добирались до часовни. По дороге они никого не встречали. Мать радовалась — «Мы первые…».

Одному богу известно, кто и когда построил в этом лесу часовню, когда она разрушилась и когда собрали разбросанные тут и там камни и поставили на них хачкар. Этот камень так и называли — «святой камень». Приметив его издали, мать останавливалась, крестилась и шептала: «Умереть мне за твое могущество…» Мальчик тоже останавливался.

— Перекрестился? — шептала мать.

— Перекрестился.

— Думай только об отце, о другом не думай, — подсказывала мать.

— Знаю.

— Скажешь: господи, взгляни на меня, на моих сестер и пожалей нас.

Мать медленно шла вперед, мальчик следовал за ней, останавливался вместе с матерью у хачкара, подносил свою свечу к горящей свече матери, отходил в сторонку и застывал. Мать молилась, клала поклоны, вставала, снова кланялась. Мальчик не слышал слов матери, он прикрывал веки, и его пробирала дрожь — от холода ли, тишины, треска свечи или причащения с богом кровь бурлила в нем, ударяла в лицо, распаляя детское воображение. «Господи, взгляни на меня, моих сестер и пожалей, верни нашего отца живым и здоровым с фронта…» Затем — «не оставляй нас голодными…» — заканчивал он свою молитву, украдкой глядя на мать. Мать молилась. Он снова смотрел на хачкар и повторял свою просьбу.

Отец в то время был еще жив.

Ехали молча. Сидя с шофером, Лусик смотрела сбоку на его мрачное лицо и чувствовала себя виноватой. И наконец не выдержала.

— Извини, что опоздала. На собрании была.

Шофер не ответил. Он угрюмо смотрел вперед. Проехав значительную часть пути, он достал сигарету, закурил и сказал вдруг, глядя вперед:

— Ведь я вас немного знаю?

— Да, как будто, — удивилась Лусик.

— Так вот, только не обижайтесь, вы на сто голов выше его, — сказал он медленно, словно взвешивая каждое слово.

Наверное, его слова были очень неожиданны. Комок подступил к горлу, слезы брызнули из глаз. Лусик всхлипнула, закрыла лицо руками.

Выплакавшись, она вытерла платком глаза, откинула назад голову и сказала неожиданно для самой себя:

— Я люблю его.

— Поэтому вы и выше его, — снова угрюмо бросил шофер.

Когда они доехали, уже стемнело. Лусик не вошла в зал, осталась на балконе.

— Привез? — заметив шофера, издали крикнул управляющий.

Шофер подошел, прошептал что-то на ухо.

— Чего ломается, — бросил управляющий. — Скажи, пусть идет.

Шофер вышел.

— Говорит, пусть войдет.

— А кто там?

— Всех знаете.

— Пьяные?

— Навеселе.

Лусик вздохнула, вошла и, опустив глаза, подошла к столу.

Григорян поднялся, предложил Лусик свой стул, взял у соседнего столика свободный, сел.

— Скажи этому обалдую, пусть принесет прибор, — бросил Бабаяну управляющий. — Где вы задержались, мадам?..

— На собрании была.

— Не могла удрать?

— Нет.

— Мы не виноваты, — попытался пошутить управляющий. — Ждали тебя, ждали — не дождались, съели рыбу. Что же делать?..

— Снова закажем, — сказал Григорян. — Пустяки.

— Я не голодная.

— Дома поела? — не то удивился, не то разозлился управляющий.

— Нет, в буфете.

— Чего? — усмехнулся управляющий. — В буфете… Скажи, пусть принесут рыбы… — Он протянул руку, чтобы погладить Лусик по волосам. Она отстранилась. — Ты что, не в духе? Может, на собрании досталось?

— Нет, — улыбнулась Лусик.

Бабаян встал, пошел на кухню и вернулся.

— Скажи, пусть принесут коньяк «Наири». Моя Лусик пьет только «Наири».

— Знаю, — кивнул Бабаян, — уже заказал.

Музыканты снова заняли свои места.

В ресторане было немало свободных мест. В дальнем углу сидели туристы, они соединили два стола и собрались все вместе. Когда заиграла музыка, они вскочили и начали танцевать. Они были молоды, и танец их был легким и красивым.

Сафарян, вспомнив что-то, оторвал взгляд от танцующих и сказал:

— Не позвать ли шоферов?.. Ребята, наверное, проголодались.

— Когда это они с нами садились за стол? — сказал управляющий. — И зачем им слышать наш разговор?

— Я