Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян

Три года прошли как три дня. Сэпан воротился домой и рассказывал, посверкивая глазами: «Ну и девушки в Гродно, ах… золотце»?

— А что значит «золотце»?

— А то, что вам и не снилось, — Сэпан глядел многозначительно, глаза его блестели еще ярче.

Володя вдруг весь напрягся.

— Садись, — выпалил он, — золотце…

Девушка рассмеялась, указала пальцем на горы, проговорила что-то. А Володя, если б и разобрал, все равно не понял бы ничего.

Вначале он ехал медленно, изредка краем глаза поглядывал на девушку и, не зная, о чем говорить, хранил молчание. Потом ему пришло в голову, что нельзя так долго молчать, надо что-то сказать, и тогда он, высунув руку в окошко кабины, стал объяснять. Он показывал пальцем на гору и говорил «гора», показывал на дерево, говорил «дерево»… Девушка заложила одну ногу за другую, обнажила коленки и все смеялась, смеялась. А когда на первых же колдобинах ее подбросило к Володе, того как жаром обдало, и он прибавил скорость. Теперь уж колдобин было предостаточно. Так они и добрались до дедушки Торгома.

— Повернешь сюда, включишь, — улыбался Торгом и, держа руку девушки, «повернул сюда».

Девушка, понятно, знала и как сюда повернуть, и как туда повернуть, но ей было приятно, что старик ей это показывает, и она дружелюбно и широко заулыбалась.

— Хорошая девушка, — сказал дед Торгом.

— Чего? — обозлился Володя. — Молодость вспомнил, что ли?

Дед и ухом не повел. Он сходил, принес соты, сыр, масло, лаваш, принес и сливки. Они стали есть. Володя с каким-то недовольством откупорил бутылку, приложил ее ко рту, отпил. Дед Торгом намазал лист лаваша маслом, медом и сливками, свернул из него «пастуший посох» и подал девушке. А она все смеялась, да и только! Держа свернутый в трубку хлеб обеими руками, откусывала, встряхивала головой, мед стекал, она пальцем прихватывала медовую струйку, облизывала палец, прикладывалась щекой к щеке Торгома и заливалась, заливалась счастливым смехом…

Володя закурил сигарету, еще больше помрачнел и подал девушке бутылку.

— Да не вешай ты носа, — сквозь смех проговорила девушка, — я из бутылки не могу.

— Что она говорит, Валод? — дед Торгом озорно поглядывал то на девушку, то на Володю.

Володя пошел к машине, принес стакан, до краев наполнил его водкой, протянул девушке.

— Я столько не одолею.

— Что она говорит, Валод?..

Володя отпил из стакана, отдал его девушке, а бутылку поставил у ног старика. А это тебе, мол. Девушка выпила, закашлялась, тряхнув волосами, откусила лаваш и, улыбаясь, по слогам произнесла:

— Ес кез си-рум-ем! Я те-бя люб-лю!

Одну руку она приложила к груди, другой — указала на деда Торгома.

— Смотри, что говорит, Валод! — вдруг, разобравшись, разгорячился дед Торгом. — Смотри, что говорит!

Володя вразвалку пошел к машине и стал сигналить.

Девушка стояла около старика и, вытянув руку с лавашным «посохом», мазала медом вершины гор и облака, говорила, говорила, а дед и не понимал о чем.

Володя просигналил еще раз.

— Ты чего заторопился, а, парень?..

Девушка наконец оторвалась от гор, обняла деда Торгома, а может и «спасибо» сказала, и села в кабину рядом с Володей.

— Теперь куда повезешь?

— К черту на рога.

— Эй, Валод, коли что прознаю — ты у меня наплачешься! — вдруг крикнул Торгом, перебивая шум мотора.

Машина рванулась, и слова старика потонули в густом облаке пыли. Торгом, держа руку козырьком, проводил машину глазами, пока она не скрылась за поворотом. Потом он медленно побрел назад, сел на ящик, лежащий у входа в палатку, и, то ли озябнув, то ли еще от чего, сжался и замер на месте.

1967

СВАДЬБА

Перевод К. Кафиевой

Ниоткуда не открывается такой прекрасный вид на гору Арарат, как из нашего села. Не потому ли и пришло на ум людям, что настоящее название села — Арарат?

Есть у меня двоюродный брат по имени Размик. Прибыл он как-то в город прямо из нашего села. В город, то есть в Ереван. Ведь теперь многие и поспорить могут — какой, мол, город имеешь в виду: Ереван ли, Кировакан, а может, Алаверди? Что ж, городов у нас стало много, сразу не перечтешь. Так вот, приехал этот Размик в Ереван, в институт поступать, и к нам зашел, а я, по правде говоря, и не знал, что у меня есть двоюродный брат, да еще Размик. Если хорошенько копнуть в наших родственных связях, выяснится, что он — младший сын дочери сына брата моего прадеда. Но ему велели зайти в город в дом дяди — он и зашел к нам. Отец мой вспомнил его, расцеловал и сказал, что это мой двоюродный брат. Ну, двоюродный так двоюродный. Он подошел, пожал мне, как водится, руку и сел напротив с каким-то не то насмешливым, не то почтительным видом. На селе ему внушили, что я непременно помогу ему поступить в институт, поскольку и сам выучился, стал инженером, и уж худо-бедно, если не с десятью, то хоть с одним каким-нибудь начальником да знаком. Коротко и ясно. Вот он и прибыл и сидит напротив меня, не то смущенно, не то посмеиваясь, упершись в колени громадными своими ладонями. А я разглядываю его и, слегка поддевая, задаю вопросы:

— А плюс бэ в квадрате чему равно, знаешь?

— Может, и знаю.

— Ну, чему?

— Да уж чему-нибудь… — мямлит он, по-ребячьи краснея.

Уже к вечеру, когда мы как будто немного привыкли друг к другу, он меня спросил: «Вытянет „Спартак“?» Я уверенно ответил: «Вытянет». Помолчав, он сказал: «Правда, эта Бриджит Бардо ни на что не похожа?» — а я подтвердил: «Ни на что не похожа». И тогда он ухмыльнулся:

— А плюс бэ в квадрате равняется… — и сказал все правильно.

Я потрепал его по плечу, а он буркнул:

— Спроси что-нибудь