За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

Берлине повести «Красное дерево». Немец по отцу, Борис Андреевич Вогау, пишущий под псевдонимом Пильняк, после революции стал самым издаваемым писателем России, роман за романом выходили огромными тиражами, ему одновременно покровительствовали и Троцкий, и Сталин, писавший о том, что он метко критикует недостатки в работе большевиков.

Но за три года до Великого перелома Пильняк написал «Повесть непогашенной луны», содержащую намек на то, что Фрунзе являлся соперником и Троцкого, и Сталина, из-за чего легендарного полководца зарезали во время хирургической операции. Повесть напечатали в майском номере «Нового мира» за 1929 год, но тотчас тираж этого номера изъяли из продаж, а уже в июньском вышла разгромная статья. «Пильняка год не печатать в ведущих журналах!» – сказал Молотов. «Пильняк жульничает и обманывает нас!» – припечатал Сталин. В итоге меньше чем через год Борис Андреевич в том же «Новом мире» опубликовал покаянное письмо и был временно прощен. Даже ненадолго стал председателем Всероссийского союза писателей.

– Сталину писать… – фыркнула Ольга Сергеевна. – Вот ты написал, и что? Ни ответа ни привета. Плохи дела наши, ребята, пло-хи!

– У них плохи дела! – возмутился Булгаков. – Слетели с должностей, видите ли! Да я завтра же пойду в Дом Герцена и подам заявление о выходе из Союза писателей к чертовой матери!

– Вот и пойди, – буркнул Пильняк.

– И пойду.

– Нам все равно нечем взносы платить, – грустно засмеялась Любовь Евгеньевна. – И налоги. Пьесы уже не идут, а налогов за предыдущие спектакли – как в сельской избе тараканов.

– Дела у них плохи! – продолжал возмущаться Михаил Афанасьевич. – У меня вообще труба. Не подумайте, что денег прошу взаймы. Выкарабкаюсь. Но сейчас я в отчаянии. Вы-то хоть… Вон у вас какие квартиры!

– Квартирный вопрос, Миша, тебя, ей-богу, испортил, – проворчал Замятин.

– Да, испортил! Вы вон весь мир объездили, особенно ты, Пильнячок.

– Да я с прошлого года там не был! – возмутился Борис Андреевич.

– А я вообще там не был, – кипятился Михаил Афанасьевич. – Возьмите полный список стран мира, он же является списком стран, где не ступала нога вот этого человека. – Он ткнул себя пальцем в грудь. – Вас выпускают, а меня никогда не выпустят. Ты, Борька, месяцами из заграницы не вылезал, иной раз по году вояжировал.

– Не по году, а по полгода.

– Какая разница? Все равно не сравнить с моим положением «брысь под лавку!»

– Мася-Колбася, кончай портить вечер.

– Любася-Колбася… – взъерепенился было на жену Булгаков, но, глянув на ее простодушные и в то же время шалые глаза, вдруг улыбнулся: – Ладно, Нэнси Топсон, не буду. У американских индейцев племени тускарора есть хорошая поговорка: «Главное, чтобы вчерашним днем мы не портили себе день сегодняшний».

– Ох, – вздохнула Нэнси. – Мака в последнее время стал опять нервный. Еще недавно мы купались в деньгах, могли позволить себе рестораны, покупать одежды, ездить на море… А теперь… Наш писатель такой непрактичный! Деньги проходят через него, как сквозь дуршлаг. Но не в виде чего-то, что остается, а в виде воды. Начинает всем предлагать взять у него взаймы, одаривает, помогает. Короче, l’argent par les fenêtres. А теперь нам многие должны, а сами сидим на бобах.

– Ладно, не будем ныть. Лучше скажите, что вы думаете, может Европа объединиться в единый федеральный союз, как предлагает Бриан?

На следующий же день верный своему слову Михаил Афанасьевич отправился на Тверской бульвар и подал заявление о добровольном выходе из Всероссийского союза писателей в знак солидарности с незаслуженно изгнанными Замятиным и Пильняком.

– К тому же мне и взносы больше не с чего платить, – добавил он, уходя. Хотелось, конечно, сесть и позавтракать в ресторане у Бороды, да и сам Розенталь выплыл к нему навстречу с обаятельной улыбкой:

– Михал Фанасич, что-то вы давненько у нас…

– Работаю, пьесу новую пишу, – буркнул Булгаков и бежал с поля боя. Не скажешь ведь, что карманы полны гармонии пустых пространств.

В библиотеку, в библиотеку! – вот где ресторан духа, санаторий для безденежных, хотя бы там не выставят счет: с вас за три брошюры на закуску, томик в качестве супа и две порции горячего в виде двух томов, да еще несколько книг вместо вина и коньяка. В ресторане духа все бесплатно! Заказанные вчера блюда ждут тебя совершенно бескорыстно. Желудок урчит, зато мысли скачут, и на голодное брюхо рождаются самые праведные писания.

Да вот хрен-то! Вообще ничего праведного не лезет в тебя, когда жрать охота да выпить в веселой компании, все бесовщина всякая просачивается в душу, и диву даешься, как это монахи в своих изнурительных постах что-то там царапали на пергаментах. А вот эта книга с желтыми страницами и прослойками иллюстраций до чего же похожа на аккуратный прямоугольник копченой грудинки. Ну зачем же вы несъедобны, книги мои!

– Alle Bücher dieser Welt bringen dir kein Glück, doch sie weisen dich geheim in dich selbst zurück, – прозвучал несколько низкий под тяжестью германских существительных и глаголов голос женщины, никак не желающей его отпускать.

– Не очень силен в немецком, что это значит? – спросил он, млея от ее прихода, но при этом с важным видом не отрываясь от страниц книги.

– О, это очень сильные стихи, – ответила она, уже усевшись на соседний стул, который, кстати говоря, он всегда держал занятым, дабы никто другой не подсел к нему в часы полной занятости читального зала, просто клал на него одну-две книги.

– И как они переводятся? Я только понял, что нет счастья.

– Они переводятся так: «Книги не приносят счастья, но возвращают нас в самих себя». Когда я увидела вас сегодня, мне сразу пришли на память эти строчки. У вас был вид человека, вернувшегося домой – в самого себя.

– Смешно, но я как раз читаю книгу, которая мне не по душе, – усмехнулся он. – О психосоматике у писателей. Доказывается, что у Мольера не повышенное либидо истекало из туберкулеза, а, напротив, туберкулез явился следствием болезненной сексуальности.

– Чем могу быть полезной?

– Вот эту книгу пролистните, коль уж вы в немецком аллес гут. – И, протягивая ей «Жизнь и труды Мольера» Маренгольца, впервые посмотрел на нее, увидел, как хороша и желанна, и не смог сдержать поток тепла, выплеснувшийся из его глаз на нее, как игристое вино из теплой бутылки.

И она, конечно же, почувствовала на себе волну его чувства к ней, улыбнулась чародейской улыбкой, еще больше увлекая его в пропасть. Но желудок тотчас проворчал ему, что придется опять идти с ней вместе в буфет и там жевать кислый ржаной хлеб, запивая жиденьким чаечечком. Так и случилось через пару часов,