За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Оля звонила мне, сказала, что вы уволились из Союза писателей. Что за странный шахматный ход?

– А это уже не тот Союз писателей, с которого все начиналось. И в который входили Блок, Гумилев, Ходасевич. А теперь еще Замятина с Пильняком из него вышвырнули.

– По лезвию бритвы ходите, Михаил Афанасьевич.

– Такова судьба наша, Елена Сергеевна. «Горькая детоубийца, Русь! Я на дне твоих подвалов сгину. Иль в кровавой луже поскользнусь».

– Тише вы! Запрещенные стихи Волошина, ай-яй-яй!

– У нас с женой на сей случай есть поговорка: «Тиш-тиш-тиш». А у вас с мужем? Как вы друг другу рот затыкаете?

– Поцелуями, – рассердилась она, что он заговорил о Белозерской и Шиловском.

– Ну да, конечно… У вас такой муж. Редкой красоты человек. Глаза нежные и страдальческие, а сам – полководец. Будь я на вашем месте, я бы никогда не изменил ему.

– Не изменила, – поправила она. – Ведь будь вы на моем месте, были бы женщиной.

– Ну да, это конечно.

– Я в вашу Бангу тоже влюблена. Будь я на вашем месте, я бы тоже, знаете ли, не изменяла.

– А кто изменяет?

– А кто изменяет?

– Я, знаете ли, нет.

– И я, знаете ли, нет.

– Это вообще не в моих принципах.

– И не в моих, кстати, тоже.

– Вот и сидите, чаек попивайте.

– Мерзавец!

– Босявка!

И они оба рассмеялись.

– Может, хватит на сегодня книг? – предложила Шиловская. – Они ведь счастья не приносят.

– Зато возвращают нас в самих себя.

– Нам уже пора из самих себя вылезти. Погодка чудо, золотая осень.

– Пожалуй…

И, расплатившись за бесплатный хлеб-чай пустотой, переполнявшей его карманы, он отправился сдавать книги, а она вышла ждать его на улице.

Через двадцать минут они побрели неспешным шагом по Александровскому саду, поддевая носками ботинок желтые и багряные листья, она держала его под руку, и он чувствовал, как в сердце плавятся чувства, а в желудке хлебочай истерит по поводу своего одиночества.

– Вы уже начали пьесу?

– Да, написал первые десять страниц.

– Как она будет называться?

– Просто: «Мольер». Кстати, так и не нашел четкого объяснения его псевдонима.

– А тот роман? Который вы читали мне весной?

– Тоже пишется. Но сейчас мне интереснее тема «творец и власть». Солнце французов – Мольер, а они, дураки, солнцем называют жившего во времена Мольера короля. Я хочу показать, как на него организовали травлю, оклеветали в кровосмесительстве.

– Все сразу поймут, что Мольер – это вы, а король – Сталин.

– Тут, конечно, закавыка. А сделаешь короля благородным покровителем Мольера, завопят, что я монархист.

– Завопят. – Они дошли до конца Александровского сада, и она, остановившись, тяжело вздохнула: – Эх!

– Что такое?

– Жаль, что все кончается.

– Что кончается?

– Гражданин Булгаков, я вынуждена признаться в том, что являюсь агентом оперативного отдела НКВД и мне было поручено взять вас в разработку. А сейчас, к сожалению, я должна…

– Должны, так говорите!

– Гражданин Булгаков, вы арестованы!

– Вы с ума сошли? – ошалел гражданин Булгаков.

– Если бы так, – снова вздохнула она и помахала рукой кому-то за его спиной. – Не вздумайте сопротивляться, в сумочке у меня пистолет.

Сзади подошел тяжелый, упитанный гражданин и больно схватил Михаила Афанасьевича за предплечье.

– Прошу в машину, – сказала Шиловская, указывая на автомобиль, припаркованный у выхода из Александровского сада.

– Пожалуйста, не жмите так, больно! – взмолился арестованный к тяжелому гражданину. – Я не побегу, можете вообще меня не держать.

Тот лишь ослабил хватку, но держать продолжал. Арестованного усадили на заднее сиденье, оперативница села рядом, тяжелый – за руль.

– По-моему, это обычное такси, – усмехнулся Булгаков.

– А вы предлагаете, чтобы мы вас в клетке возили? – усмехнулась Шиловская. Машина поехала.

– До Лубянки могли бы и пешочком, – печально произнес арестованный.

– Просьба не разговаривать, – строго приказала оперативница. – Наклонитесь в мою сторону.

Он повиновался, она сняла с него шляпу и навязала на глаза черную повязку из плотной непроницаемой ткани. Мир перестал быть видимым.

– Финита ля комедия, как сказал бы Мольер, – произнес он мрачно. Ему захотелось предпринять попытку к бегству и чтоб она из своего пистолета лично застрелила его.

– Сказано: молчать! – уже совсем не ласково рявкнула она. Вот как из бабочки рождается дракон. Дальше минут десять они ехали в полнейшем молчании. Долго, стало быть, не на Лубянку, до которой долетели бы в три минуты. Машина остановилась.

– Выходим, – приказала оперативница, дверца слева распахнулась, арестованного вывели из автомобиля, немного замешкались, и дальше он двигался с завязанными глазами, ведомый под руку одной Шиловской. Звякнул открываемый замок, она ввела его внутрь помещения, подтолкнула, и он спустился по нескольким ступеням. Слышно было, как закрылась дверь на улицу и открылась дверь перед ним. Он вошел. Не мог поверить в происходящее.

– Стоять, ни с места! – приказала Шиловская все тем же, не похожим на ее, голосом. Что-то прошуршало, что-то звякнуло, открылось и закрылось. Наконец она подошла к нему сзади и развязала повязку, швырнула ее к его стопам. Он заморгал и увидел, что они в том же полуподвале с белокаменными стенами, в котором провели не один тайный вечер весной и в начале лета. В камине тлели угольки, умоляя подбросить им дровишек, в углу распахнулась кровать, а неподалеку от нее накрытый скатертью овальный стол, на котором чего только не стояло. Присмотревшись, он увидел многие отличия от полуподвала в Мансуровском.

Шиловская, уже без пальто и шляпки, встала перед ним, выставив вперед повелительную ножку в лаковой красной туфельке:

– Пришлось помучиться, прежде чем я нашла такой же полуподвал.

– Где мы?

– Это тайна.

И тут осознание того, что несчастье сменилось совершенно неожиданным счастьем, обрушилось на него, и он, как был в пальто, ринулся на свою Люсю, схватил, стиснул, и губы слились в страстном поцелуе. Срывая с себя пальто, потащил к кровати.

– Ты же голодный, поешь сначала, – стонала она, не сопротивляясь его натиску.

– Пустое, после, после! – рычал арестованный, более не слушаясь приказов оперативницы, потому что любовный голод оказался сильнее презренного желудочного.

Отдышавшись, он лежал в ее объятиях, смотрел в деревянный потолок из орехового дерева и удивлялся поворотам сегодняшней судьбы. Еще утром он порвал с Союзом писателей, потом в отчаянии отправился в Публбибл, был арестован, доставлен в тюрьму, но тюрьма оказалась местом нового любовного свидания с той, с которой он намеревался порвать раз и навсегда.

В теперешних мыслях ее муж промчался на боевой колеснице, но где-то в таком отдалении, что его вновь стало не жалко. Словно гром прогремел, а дождя как