«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

Называние у Аронзона еще не предполагает присутствия, как это происходит в связи с «называнием» лица божества: «…всё – лицо. Его. Творца. / Только сам Он без лица» (1969, № 131). Имя не идентично бытию-присутствию, бытию-здесь (сродни Dasein М. Хайдеггера). В этом отношении очень примечательно, что к 1965–1966 году у Аронзона почти полностью исчезает мотив называния предметов (как «называй их: вот мальва, вот мак» (1966, № 46), так и давание имен живому): нет смысла переименовывать известное – достаточно открывать в известном неведомое. К названному периоду Аронзон как будто смиряется с «анонимностью бытия», с фактом неузнанного божества («только тихо и радостно», – сказано в стихотворении «В двух шагах за тобою рассвет…» (1970, № 147) о мире, в котором уже может и не быть красоты), с признанием не столько тщетности суждения, сколько свойственного поэтическому сознанию бессилия преодолеть эту анонимность тотально. Поэтическое сознание вынуждено герметизироваться, остановившись на уединении.

Потому можно говорить и о глубокой безымянности, даже анонимности героев. В мгновенном имени, приданном лицу ради его полноценного участия в событии, проявляется божественное. Можно говорить, что это богоявление в персонаже каждый раз становится предметом изображения и выражения поэта, и, как не могущее быть повторяемым, дублируемым, такое событие – несмотря на его возможное сходство со, скажем, предыдущим, – осознается как единственное и несравненное.

Для автоперсонажа поэзии Аронзона, для обнаружения им самого себя важно не столько «быть воспринимаемым», сколько воспринимать самому другое «ты» и как самостоятельное, и как оригинал-отражение: оно и порождено «моим» восприятием, и порождает «меня»; в конце концов, оба друг для друга выступают живыми зеркалами, в свою очередь отраженными. Они и друг против друга, и окружены отражениями друг друга, которые, не исключено, больше их; они владеют своей связью, но и их связь владеет ими, облекает, окружает их. Кроме того, нельзя забывать, что герой Аронзона – объект авторской эстетизации (точнее – эстетизирования) и совмещает в себе авторскую созерцательность с собственной пассивностью и включенностью в бытие, когда его сознание оказывается адекватно бытию и совпадает с ним в едином акте – созерцания и творчества (между которыми тоже не делается различия). Сохраняя единство между этими ипостасями, творец этого единства остается за их рамками («отделенным», как характеризует себя герой поэмы «Vis-à-vis», 1964, № 276. Т. 2. С. 50); единство же этих ипостасей заключено в поиске имени, которое позволило бы герою стать видимым – в первую очередь для самого себя.

Поэт устремлен к той точке, где сходятся до неразличимости воспринимающий и воспринимаемое, – к точке, в которой возникает единство. Другой вопрос – продолжается ли это единство во времени, может ли продолжаться или быть продлено?

Сам же момент обретаемого единства граничит и с утратой «я», и с преодолением чуждости «другого»: эта субстанция перестает быть субъективной, передаваясь другому – адресату и собеседнику, тем утрачивающему отделенность и самость. Русский интуитивист С. Франк насколько возможно подробно описывает две формы процесса трансцендирования – «во-вне» и «во-внутрь»:

Первая форма есть реальное трансцендирование непосредственного самобытия в другое «я»; в другое «есмь», в другую «самость» – в нечто, что, будучи сродно ему по роду своего бытия, есть все же не оно само, а «другое»; это есть трансцендирование в отношении «я – ты». Вторая форма есть трансцендирование в чистую объективность – в смысле внутренне-самоочевидного, в себе самом основанного уже не потенциального, а актуального бытия, которое, однако, по своему содержанию сродно непосредственному самобытию, есть, как и оно само, бытие-для-себя – трансцендирование как бы в истинную, прочную, актуальную основу самого непосредственного самобытия. Это есть трансцендирование в реальность духа [Франк 1990: 346].

Конструктивный, очень зримый и способствующий умозрению принцип (mise en abyme) предполагает рекурсию, в ходе и результате которой «я»-субъект не только обнаруживает собственную включенность в бо́льшую структуру вовне и помещенность внутри себя меньшей структуры, но и угадывает в «ты»-субъекте нечто большее, чем тот может в себя вместить, будучи сам помещенным в неопределенный объем.

Чтобы уяснить позиции «я»– и «ты»-субъектов, вспомним уже приведенные строки: «…ты стояла предо мною, / глядя Господу в лицо» (1965, № 26) и «От тех небес не отрывая глаз, / любуясь ими, я смотрел на вас» (1967, № 68) – представляющие собой яркий случай интратекстуальности: написанные с интервалом в два года, они представляют зеркально друг относительно друга расположенные ситуации, в ходе которых грамматические субъекты (соответственно – «ты» в первой цитате и «я» во второй) благодаря нахождению лицом к лицу (vis-à-vis) с конфидентом получают воплощение, бытие. Но парадокс заключается в том, что лирический «я»-субъект так и остается невидимым, более того – проницаемым для взгляда героини в первой цитате (она такова же для него – во второй).

В этом поэтическом мире любой субъект воспринимает себя или воспринимается со стороны частью чего-то большего – нередко самого себя, сохраняя при этом целостность и связь со всем остальным. Каждая часть, как и всякое проявление, входит в состав целого на правах целого. Принцип открытия «я» одновременно как части и как целого действует на многих уровнях поэтики Аронзона. Во многом (само)обнаружение «я» совершается в двух направлениях: озиранием «вокруг», когда пространство «образует» героя, и проникновением вглубь, которое так же потенциально бесконечно и способно, словно зеркально повторяя внешнее, «образовывать» героя. Путь к себе и другому у Аронзона никогда не бывает прямым, а в первой половине – середине 1960-х он и вовсе полон блужданий, кружений – как будто необходимого условия для самоидентификации и идентификации себя в другом. До того герой обречен чувствовать себя в «пространстве зеркал» и теряться в догадках, какое лицо принадлежит именно ему. Так, в зачине поэмы «Зеркала» (1963–1964, № 275) двое зазывал высказывают два противоположных взгляда на зеркала и возможность отражаться: один взгляд полон приятия совершающихся преображений, другой отвергает перспективу быть отраженным как намек на невосстановимую связь в бесконечной цепи соответствий: «Мы – копии, но где оригинал?» Думается, в этом конфликтном столкновении воплотились грани внутреннего опыта Аронзона, толкающего его к нахождению подлинного «я». В движении к этой цели – к самоидентификации автора и/или его автоперсонажа, кажется, подстерегает следующее противоречие: если условием ви́дения другого является ви́дение себя самого, то как можно увидеть собственное «я», когда оно не подтверждено взглядом на него извне, со стороны «ты»?

Эти движения к самому себе разворачиваются в балансе друг относительно друга, каждый миг реализуя новую аналогию одного другому, некое тождество. Нельзя исключить, что эта замкнутость, в которой подчас не разобрать, какое из этих «я» подлинное, и приводит к