«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

как перекусанный язык.

И плащ срывается в полет,

и, отражаясь в мостовых,

вся жизнь меж пальцами течет,

а на ладони бьется стих.

Да, стих, как выкрикнутый крик,

когда река скользит в дожди,

мой стих – не я, не мой двойник,

не тень, но все-таки сродни.

Так вот мой стих – не я, рывок

в конец любви, в конец реки,

как слабый звон колоколов

от ветром тронутой руки.

Так отделись, мой стих, как звон,

как эхо, выкатись на крик,

чтоб губы, став подобьем волн,

меня учили говорить.

Здесь, пожалуй, впервые у Аронзона совершается нечто схожее с инициацией: слово «рвется» отсоединиться от его произносящего, становясь объективным фактом окружающего. При этом внутренний сюжет разворачивается в области литературной реальности – на это указывают слова-термины из области литературоведения: «развязка», «конец», «стих» (в пяти четверостишиях последнее слово повторяется шесть раз – в разных позициях строки и строфы, так что возникает ситуация акромонограммы – подхвата рифмы в следующей строке, строфе). Поэт сетует на замкнутость этого мира в сфере безрезультатности: «развязка» не производит необходимого переворота в душе, ее попросту нет, и творческий процесс возвращает героя к началу пути, тогда как жизнь требует разрешения. Напрашивается аналогия с неким театральным действием, в котором «конец» наступает немотиворованно, механически, как ожидаемая или, того хуже, ничего не приносящая рифма. Это ясно прочитываемое уподобление творческого акта театру кажется весьма показательным: Аронзон словно силится вывести свое слово, свою речь из замкнутых стен условного театра (театра условностей)[403]. Однако замкнутость между началом и концом – как в ограниченном пространстве отрезка – препятствует выведению речевого акта в соприкосновение с миром. Жизнь внешняя, проявляющаяся в узнаваемых образах «мостовых», «реки», «волн», оказывается заключенной в самой себе и связанной с внутренним миром поэта только на правах тождества, которое, сохраняя аналогию, отчуждает слово (имя) от предмета.

Вместе с тем слово «стих», проходя по многим позициям строки в разных падежах, выступает и в качестве синтаксического субъекта: «бьется стих», «стих… как крик», «стих – не я»; заканчивается же этот ряд вокативным употреблением. Миновав в качестве субъекта стадию отрицательного отождествления («не я»), «стих» становится объектом обращения, которому в затекстовом пространстве приписывается (предписывается) новая субъектность, потенциально должная реализоваться в глаголах уже не повелительного («отделись», «выкатись»), а изъявительного наклонения: «отделился», «выкатился». В этой реализации должна произойти искомая самоидентификация, отождествление себя со стихом: «чтоб губы <..> / меня учили…»

Впоследствии поэтическая речь Аронзона, отделившись от субъекта автора и став фактом жизни его автоперсонажа, будет нередко тяготеть к тому, чтобы воплотиться в письмо – как в послание некоему адресату, так и в процесс. Цель этого письма – поименовать «все живое» и самому стать именем, продолжающимся в создаваемом мире, или же остаться безымянным.

Таким образом, содержание центрального события заключается в интуитивном заклинании собственной речи, которой предписывается стать реальностью настолько, что она окажется способной, преодолев субъективность автора, подчинить его своей творческой интенции. Это заклинание вызвано неудовольствием, неудовлетворением, потому в первых строках и слышатся ноты ламентации, вводимой союзом «а» и наречным «все»: «а жизнь все тычется в азы». Потому поэт заклинает свою речь наполниться всем тем, что свойственно жизни, – повторяемостью, обратимостью, склонностью к возвращениям. Недаром мотив звукового бытования стиха-речи обозначен образами колокола – звона – эха, то есть стихии, описывающей круг и возвращающейся. Так и герой отправляет свою речь от себя как нечто «сродственное», ожидая возвращения второго «я» – поэтического «учителя». Пока это только призыв, императив, «выкрикнутый» в пустоту пространства, в котором ни одна из реалий не облеклась в плоть. Пока это только обещание и ожидание встречи – с собой, с пространством, с миром, которым дается возможность раскрыться в «я» поэта.

Как это вообще характерно для Аронзона, здесь у него нет прямого, резкого столкновения (оппозиции) образов и стоящих за ними значений, но намечаются глубинные, на уровне неизбывных противоречий и парадоксов, противопоставления: внутреннего и внешнего, глубины и поверхности, адекватности и неравенства… Открывающиеся реальности, вслед за реалиями, если не перетекают друг в друга, то стремятся к этому слиянию. Эта установка на текучесть образов и смысла соседствует с заостренной экспрессией, с которой поэт с нетерпением торопит рождение своего слова. Почти незаметно происходит расширение семантики слова «стих»: оно перестает быть термином или разговорным эквивалентом стихотворения, становясь обозначением самой поэтической речи, поэтического слова, слова-имени.

Модус текучести, ярко представленный здесь, и в зрелом творчестве Аронзона останется одним из центральных. Наряду с расширяющимся значением слова-термина «стих», в поток перевоплощений и метаморфоз вовлечены такие образы, как жизнь, река, колокольный звон, создавая многомерный, воспринимаемый скорее умозрительно комплекс представлений о творчестве, которое вершится в совместных усилиях человека и им охватываемого мира, чтобы испытать способность слова передать не факт как нечто ставшее, а процесс в его движении и длительности, какими они предстают нашему сознанию в ходе взаимного становления. Это становление сопряжено с состоянием выхода из себя, о чем свидетельствуют такие, на первый взгляд, странные образы второй части стихотворения (предпоследней и последней строф), как «слабый звон колоколов / от ветром тронутой руки» и губы, ставшие подобьем волн и учащие говорить. В обоих случаях совершено более или менее незаметное искажение привычных причинно-следственных и, так сказать, притяжательных связей, отчего меняется ощущение границы, разделяющей субъектный (внутренний) и объектный (внешний) миры.

В этом раннем стихотворении Аронзон предпринимает эмоционально сильную, но слишком прямую попытку преодолеть и понятийный аспект слова, и саму познавательную перспективу поэтического творчества. Пока еще слишком определенна та точка, из которой производится говорение, и поэт еще овладевает изменчивым пространством, словно сам не решил, бесконечно оно или ограничено. Чтобы в той или иной мере, с большей или меньшей определенностью обнаружить пространство внешнее, необходимо раскрыть – ему навстречу – внутреннее пространство, установив его связь с внешним. Более того, путем отчуждения от себя предметного может быть достигнуто обнаружение видимого вовне пространства внутри себя. Не исключено, что именно в рассматриваемом стихотворении происходит в буквальном смысле усвоение поэтом внешнего, так что, только став внутренним и раскрываясь внутрь самого себя, пространство трансцендируется, открывая свою бесконечность, неограниченность.

11.5. Категорический императив самоопределения лирического субъекта

Альтшулер, Степанов, Эрль справедливо говорят о том, что в фокусе зрения Аронзона находятся состояния сознания, а не «реальные» предметы мира[404]. Это наблюдение требует дальнейшего