«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

„ты“» [Франк 1990: 376]. Такое извлечение себя – аналогия овнешнения того или иного состояния словом, процесса неминуемого для того, чтобы состояние могло стать совместным, переживаемым не одним автоперсонажем. В конечном счете можно утверждать, что интенция поэта – выявить изнутри «чистый огонь и свет» (Т. 1. С. 392), источник которого сокрыт, и извлечение «огня и света» предполагает у Аронзона разделение их между двумя «я», объединяющимися в «мы». Такое объединение впервые отчетливо представлено в стихотворении «Стали зримыми миры…» (1967, № 78): красота сокрытых миров, извлеченных художником на свет и воплощенных в «иконе», собирает созерцателей в лирическое «мы»; достаточно сопоставить употребление «мы» в названном стихотворении с тем, какую роль играет это местоимение в «Послании в лечебницу» («…мы здесь пролежим»), чтобы убедиться, что именно в более позднем стихотворении совместность, общность порождается и внешним фактором – явлением «иконы», и внутренним – очищенным зрением.

В мемуаре об Аронзоне близко общавшийся с ним на протяжении двух с лишним лет, с 1964-го по 1967-й, Эрль говорит, что присущая тому черта – «быть вне всяческих условностей, быть раскрепощенным и свободным – освобождала и тех его друзей, которые способны были принять свободу как норму» [Эрль 2011а: 170]. Это наблюдение мемуариста вполне приложимо и к тому действию, которое производит автоперсонаж Аронзона применительно к поэтическим собеседникам. Как художник в стихотворении «Стали зримыми миры…» «грязь смывает с темных стекол», так и автоперсонаж проясняет принадлежность души собеседника чему-то несоизмеримо большему – Богу, небу. Как конфидент, визави для автоперсонажа – своеобразное окно, через которое он созерцает божество, первоначально проникнув в душу того, кто перед ним, так и автоперсонаж для собеседника – источник «огня и света». Совместность, общность, реализующиеся в «лирическом мы», – неисчерпаемая взаимность.

Для того чтобы увидеть друга «в виде ангела с трубой» (№ 100) или «слившимся с небом» (№ 101), взыскующий взгляд обращающегося к нему адресанта словно производит очистку, высвобождая божественную, райскую сущность того, кто может о ней и не догадываться. Таким образом, с помощью диалога Аронзон совершает проникновение в «я» напротив него находящегося. Возникающее «мы» – вневременная ситуация взаимопроникновения, внутри которой проявляет себя Бог – «фотография мира», должная запечатлеть ярчайшую вспышку, которая образуется совместным созерцанием, видением друг сквозь друга.

Диалогизм лирики возводится Аронзоном на такую ступень, на которой слово становится выражением не столько «я» (оно самоумаляется, растворяется), сколько «ты», увиденного включенным в подвижную систему отношения, помещенным в пространство рая. Об этом взаимодействии «я» и «ты», не различенных в своей самости, говорится в верлибре «Когда наступает утро…» (1969, № 113):

Мы ПРИГУБЛЯЛИ ДРУГ ДРУГА,

мы ТАНЦЕВАЛИ ДРУГ ДРУГА,

мы ПИЛИ ДРУГ ДРУГА…

Зеркальность совершаемых действий во всей их амбивалентности (и даже двусмысленности) свидетельствует как о взаимной уже исчерпанности, так и о взаимной еще неисчерпаемости собеседников, когда у них «одно отражение на двоих» (1967, № (75). Т. 1. С. 360). Пожалуй, именно из этой ситуации тотальной синхронии и может прозвучать голос «я»:

– ГОСПОДИ,

ТЫ СВЕТИШЬ ТАКИМ СВЕТОМ,

ЧТО Я НЕ ВИЖУ ТЕБЯ!

(№ 113)

Ослепительный Божественный свет по-настоящему возможен в мире Аронзона, когда внутренне объединенные именем «мы» становятся как один персонаж, то ли переживающий рождение, то ли совершающий (само)убийство. Характерно и то, что из этого двойственного, эквивалентного в своих проявлениях «мы» звучит чистый голос автоперсонажа, но он мог бы принадлежать и любому из участников совместности, общности, как это потенциально происходит в сонете «Горацио, Пилад, Альтшулер, брат…» (№ 93) или почти осуществляется в финале «Бездарных стишков, написанных от изнеможения» (№ 145). В пределе как автоперсонаж, так и любой персонаж мог бы, вслед за Эммануэлем Левинасом, произнести: «Я становлюсь автором того, чему внимаю»[418]. «<Я> горжусь за общий гений, / но ни разу – за себя» (1968, № 88. Т. 1. С. 155), – ценное признание поэта, так как в сочетании «общий гений» выражена субъективная анонимность, смиренно согласная на общность тесного дружеского «мы». То, что раньше, вплоть до «Послания в лечебницу», было преимущественно словом воздействия на открытый автоперсонажу мир, становится словом-проникновением, меняющим «я» на «ты» и наоборот: «Проникнуть в ночь, проникнуть в сад, проникнуть в вас» (1969, № 118). И это проникновение совершается в мир, доступный уже не одному лирическому герою, – с проникновением в ночь она освещается, с проникновением в сад он кажется извлеченным из сокрытости…

Любое мыслимое «я» как наличествующее и действующее включается в поток жизни, укоренено в самую сердцевину ее и, наделенное свойством «души», в результате экзистенциального жеста оказывается способно овнешнять внутреннее – идти навстречу взаимопроникновению. По мысли Аронзона, все в мире связано друг с другом посредством «души», и все внешнее, зримо-чувственное есть инобытие души. Таким образом, сближение двух или более «я» благоприятствует проникновению в неисчерпаемую глубину жизни. Это одно из положений создаваемой Аронзоном поэтодицеи. Именно в поэтическом творчестве Аронзон представил двойственность, двусмысленность и даже опасность диалогического взаимообмена между двумя «я» – процесса, противопоставляемого поэтом раздроблению и разобщению, существующими в мире, понятом как далекий от райского состояния. Так, в переживании и проживании любви автоперсонаж Аронзона недоумевает: они – двое разделенных или составляют одно? Не здесь ли источник темы двойничества у поэта?

Имя, которое присваивается извлеченному на свет, понимается Аронзоном как неслучайное, соответствующее той или иной ситуации, распознаваемой поэтическим сознанием, и в имени, которым автоперсонаж называет какую-то ипостась предстоящей ему личности, он устремлен не к представшему лицу, а к тому, что за ним стоит. Для «мифологизированного» образа Альтшулера или обожествленного образа жены автоперсонаж находит множество имен, но все они обозначают одно. Это множество имен, словно подбираемых к адресату признания, объединено невыразимой душой адресата. Как в каждом из находимых имен представлена та или иная ипостась конкретного лица, так оно открывает и многоликость обращающегося: для Горацио он Гамлет, для Пилада – Орест, для Офелии – Ромео, для Лауры – Петрарка, для Хлои – Дафнис. Но в перверсивном «танце»-«пригублении» совершается обмен, в результате которого «женой / был бы я, а ты бы мужем» (№ 145, 1970), или автоперсонаж становится для конфидента его «Альтшулером». Как для героя стихотворения «Когда ужаленный пчелою…» (№ 43) «в один зеленый круг слились» окружающие его реалии природы, так перед внутренним взором автоперсонажа возникает непрекращающаяся перверсия двух «я» – до неразличимости, хотя сохраняющаяся в этом кружении интерсубъективность обещает выход к подлинности.

В стихотворении «Нас всех по пальцам перечесть…» (1969, № 121) справедливо видеть редкое по задушевности признание в дружбе-любви: «…из перепавших мне даров, / друзья мои,