«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

class="a">[427], но и вообще в привычном пространстве. В приведенных примерах появления «другого» (вспомним также рассмотренный выше случай с «двойником Бога – „моим“ тройником», 1969, № 113) проявляется особая эмпатия лирического персонажа Аронзона, склонного в другом узнавать не только себя, но и свое божество. При этом важно учитывать признание, сделанное Аронзоном в исповедальной «Отдельной книге» (1966–1967, № 294):

У меня есть такая манера перенимать внешние дефекты людей или жесты их, мимику, и тогда нет ничего проще, чем почувствовать себя тем человеком и заставлять его разговаривать с самим собой. Это тоже целый театр (Т. 2. С. 105).

Иллюстрация 8

Аронзон неуклонно преодолевает эгоцентризм, антропоцентризм лирического высказывания – в этом преодолении воплощается его тяга к анонимности – к тому, что, согласно сказанному в предыдущей главе, можно назвать «ничье – единое сознание».

На этой шуточной картинке (ил. 8.) «изображен» диалог между двумя лицами, совпадающий с тем диалогом, с которого начинается пьеса «Эготомия» (1969–1970, № 283):

I-ый МУЖСКОЙ Голос. Мария, где ты?

II-ой МУЖСКОЙ Голос. Я сама не знаю, где я…

(Т. 2. С. 75)

Вопрос, обращенный во тьму, свидетельствует о желании обрести искомое лицо, но пространство тьмы с теми вопросом и ответом, которые в пространство и из него звучат, оказывается «внутренним хронотопом», вполне сопоставимым с тем, откуда автоперсонаж вопрошает: «Здесь ли я?» Именно в таком неопределенном месте происходит поиск другого «я» – «ты».

Как это ни парадоксально, в этом «внутреннем» мире Аронзона всегда есть открытость идущему навстречу, сам мир открыт – по-своему экстериоризован, хотя в нем и действует «закон», согласно которому чем больше что-либо открывается, становится обнаруженным, явным, тем больше оно сокрыто, таинственно. При сближении с другим за ним всегда сохраняется его «другость». Не исключено, что поэтом задействована, пусть бессознательно, глубинная этимологическая связь слов «друг» и «другой», которые в повседневном употреблении значительно разошлись, но поэтически хранят неисчерпаемые возможности осмысления этого родства. Итак, смысловой потенциал, лежащий в родственной паре «друг/другой», столь же богат, как и в паронимических парах «единый/единичный», «единственный/одинокий», «отдельный/отделенный»…

Сближение с другим-другом обещает единство, но не лишает никого из вступивших в диалог-со-общение их единственности, единичности – уникальности (но порой и одиночества). Эта уникальность культивируется – и растет риск остро ощутить одиночество. Автоперсонаж Аронзона остро переживает разделенность мира, отделенность одного от другого. Думается, реализация заложенного в записанной фразе «Непрерывное Я» могла бы избыть дискретность существования: в «я» должны были войти все «друзья» и «другие».

Поиск глубины другого и в ней глубины своего «я» совершается в процессе диалога, как правило никак традиционно не маркированного, тем более что он происходит не на уровне прямого содержательного высказывания (обмена репликами), а на уровне признания и то и дело отмечаемых отражений друг в друге образов «я» и другого. «Иду пейзажем Вашего лица / в глубь зеркала пейзажем нашей встречи» (1964, № 13), – сказано о поиске объединяющей героев глубины, которая обретается в совпадении их отражений. Здесь лирический субъект в поисках своего конфидента (объекта), будучи сосредоточен на себе, ищет в себе отражения лица другого, зная: его собственное лицо, которого он может и «не знать», «не помнить», отражается в другом. Этот взаимообмен отражениями часто экстериоризируется поэтом и представляется в виде природных явлений, в основе которых лежит сближение противоположностей и поглощение одним состоянием другого – будь то небеса или «Господа лицо», сад (как в «Пустом сонете») или лес («лес служил Вам отраженьем», № 59). Такое поглощение не имеет конца, так как таит и для одного, и для другого бесконечную, неисчерпаемую возможность. Вглядываясь в свое «я», лирический герой видит его ограниченным и неспособным полностью слиться с другим, хотя в другом знает о своем отражении, не идентичном подлинному «я». Нечто подобное разворачивается в верлибре «Когда наступает утро…» (1969, № 113):

Вот я – навсегда я,

я навсегда устал,

МНЕ – ТИХО

<..>

Мы ПРИГУБЛЯЛИ ДРУГ ДРУГА,

мы ТАНЦЕВАЛИ ДРУГ ДРУГА,

мы ПИЛИ ДРУГ ДРУГА…

«Пригублять», «танцевать», «пить» другого, когда другой то же делает с тобой, – процесс проникновения друг в друга вплоть до совпадения, которое, однако, не может быть полным.

Такая драматическая по сути ситуация нередко представляется Аронзоном то как игра природы, то как действие «сурового закона рождения», что и в том и в другом случае сопровождается «юмором стиля»[428], провоцирует этот «юмор» (иронию). Этот авторский прием во многом строится на разных уровнях диалоговости, а точнее – на сочетании интердиалога, когда сосредоточенности на своем «я» предшествует представление о своем конфиденте и чужое слово наполняется своим (содержанием), и интрадиалога, при котором все обращенное к конфиденту не получает выхода, так как продолжает обращаться к внутреннему образу «ты» в душе автоперсонажа.

Как это описание, так и саму поэзию Аронзона можно заподозрить в солипсизме, однако это не так: углубленность во внутренний мир не мешает автоперсонажу видеть возлюбленную во всей ее прелести, проникать в душу друзей, постигать природу особым взглядом – всякий раз, когда его сознание устремлено за собственные пределы. Формула «мы внутри небес, / но те же неба в нас» (1969, № 130), к ясности выражения которой поэт приходит в позднем творчестве, вполне приложима не только к представлению об отношениях макро- и микрокосмоса, но и к взаимоотношениям с собеседниками: подлинное отражение одного в другом совершается не снаружи (не исключено, что наружное – как раз знак негативного двойничества), а внутри участника, так как это отражение непосредственно связано со смыслом, с его умопостигаемостью или невозможностью вобрать этот смысл. Тут мы имеем дело с парадоксом (или апорией?): отражаемое и его отражение больше, чем то, что может его вместить; правда, это «больше» имеет не пространственное измерение, так как речь идет не о «физическом» отражении. Кроме того, быть внутри или вмещать в себя – неразличимые для автоперсонажа вещи, словно его глаз запутался в системе отражений, так что начала не найти. Так в заглавной строке стихотворения «Вода в садах, сады – в воде…» (1968, № 107) не ясно, что отражение, а что «оригинал». Это тождество интериоризируется:

Что счастливее, чем садом

быть в саду? И утром – утром?

И какая это радость

день и вечность перепутать!

(1969, № 164)

В этих строках выражено желаемое как прожитое, пережитое – как способность соответствовать, отождествляться: в месте быть этим местом, в мгновении