«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

уточнения, которое кажется возможным только по мере выяснения роли поэтического «я» и его «самоопределения», самоидентификации, которые происходят во взаимодействии субъекта и мира – вплоть до их перетекания друг в друга, взаимозамещения.

Итак, отношение – как связь, положение друг относительно друга субъекта и объекта в неопределенном пространстве смысла – бесконечно выявляется в имени-лице, которое само тревожаще не проявлено. Взаимопроникновение внешних атрибутов (знаков) и внутренних состояний (значений) – как внутри своих связей, так и вовне – порождает особый мир, возникающий на пороге, в точке встречи внешнего и внутреннего, в результате которой обе сущности меняются местами, отражаются друг в друге. Точнее сказать, внутреннее принимает облик того, что открыто внешнему зрению, отчего становится чем-то сродни отражению, как в цитированном раннем стихотворении: «мой стих – не я, не мой двойник, / не тень, но все-таки сродни». Кажущееся парадоксальным в поэзии Аронзона – тот перенос, который беспрестанно осуществляется из внешнего мира во внутренний. Внешний мир открывается в более или менее узнаваемом, постоянном (но не статичном) облике потому, что он находится изначально внутри «души» автоперсонажа. Такое открывание можно назвать откровением: внутренний мир являет себя во внешнем, происходит нечто обратное узнаванию. Внутреннее «я» автоперсонажа находит свое отражение в пространстве, которое в тот момент становится душой идущему ему навстречу герою. В раннем творчестве, вплоть до середины 1960-х годов, это движение, чреватое диалогом двух «я», подстегиваемо императивами. В 1965 году повелительное наклонение, которое можно счесть безадресным (оно чаще всего обращено к неназванному лицу, за ним можно угадывать «лицо» самого лирического героя), исчезает из стихов: «я» найдено в окружающем, как окружающее найдено в «душе», в себе, внутри (это нахождение не окончательное, его каждый раз герою нужно поддерживать или для самого себя подтверждать).

Аронзон довольно рано пришел к необходимости в творческом акте прояснить сложные отношения между порождаемым миром и тем местом, которое в этом мире занимают его герой и адресат (а также сам порождающий этот мир творец – своего рода демиург), тем более что герой и адресат меняются местами. Так, лирическое «ты», столь важное в этой поэзии, может быть относимо как к близкому человеку, так и к самому себе, даже к собственной душе (подобное происходит в «Послании в лечебницу», № 6). Но эти адресаты – внешний и внутренний – в рамках этого каждый раз возникающего в своем новом облике мира становятся неотличимы: неназванный адресат «ты» (часто призываемый, побуждаемый к чему-то), вне зависимости от того, кто под ним разумеется, находится сразу и вовне, и внутри героя обращающегося. Тогда, в зависимости от того, где читатель желает узнавать адресата, в «обратной стороне» расположен агенс. Помимо того, что это способствует постоянному вращению пространства, само «я» автоперсонажа нередко оказывается в парадоксальном отношении к себе же самому – к тому сущностному, что сам он называет «душой».

В последние годы жизни и творчества, в 1969–1970-м, поэтика Аронзона начинает претерпевать новые изменения из-за активного освоения им третьего лица – факт (само)отчуждения, отстраненности. Так, наряду с обращением к Богу на «Ты» в стихотворении «И мне случалось видеть блеск…» (1969, № 130), создается маленький шедевр «Всё лицо: лицо – лицо…» (1969, № 131), где Бог отчужденно назван в третьем лице. В тексте «Когда наступает утро…» (1969, № 113) поэт говорит: «…УВИДЕЛ Я ДВОЙНИКА БОГА – / это был мой тройник…», выстраивая свою тео- и поэтодицею: здесь, помимо триады Бог – двойник – тройник, присутствует фигура, определенная как «я»[405]. Стоит заметить, что совмещенность «двойника» и «тройника» дистинктивная: они различны в силу «точки зрения»: «двойник» – это человек для Бога, а «тройник» – увиденное в этом двойнике Бога, человеке, некое «я». В этом можно видеть установку на растождествление двух «я» – собственно авторского и поэтического (автоперсонажного). Тем самым в названный период «я» становится дистинктом, а следом за ним в этот процесс вовлекается и «ты»-субъект-конфидент. Отчасти о такой анонимности в поэзии Аронзона говорил Кривулин в цитировавшемся ранее фрагменте его интервью В. Полухиной (см. 1 главу наст. изд.).

Вернемся к началу творчества Аронзона и рассмотрим некоторые императивные употребления в стихах с 1958 по 1961 год, чтобы установить лексико-семантическую общность этих глагольных форм и тем самым обнаружить ту двойственную ситуацию, которая повторяется от текста к тексту. Взятые случаи имеют в первую очередь композиционное и концептуальное значение, поэтому рассматриваются не все случаи употребления повелительного наклонения глагола. В опубликованном корпусе текстов Аронзона первый раз императив встречается в стихотворении «Клянчили платформы: оставайся!..» (1958, № 180), и интересующее нас слово содержится только в первой строке – призыв к возлюбленной остаться, причем это желание высказываемо не конкретным героем-агенсом (его как бы нет, особенно в первой строфе), а всем пейзажем, к которому подключается память героя. В стихотворении 1961 (?) года «Сохрани эту ночь у себя на груди…» (1961, № 182) императив первой строки повторен в последней строфе, создавая кольцевую композицию. В стихотворении «Вся эта ночь, как водоем…» (1961, № 186) содержатся призывы идти сквозь ночь «туда, где свет» и жить. Вспомним, сколь важен свет в разных модификациях у Аронзона – и физических, и нефизических, и всмотримся в заключительные строки из финала поэмы «Vis-à-vis» (1964, № 276), когда герою предстает в темном окне его двойник, как будто бы угрожающий жизни: «Я отпрянул назад, за стволы отбежал я и вспомнил, / что не стоит бежать, что спасение – солнечный полдень» (Т. 2. С. 51).

Попытка осознания своего поэтического дара в стихотворении «Каким теперь порадуешь парадом…» (1961, № 187) представляет собой и обращение к «веселой судьбе», персонифицированный образ которой выступает адресатом ряда велений поэта: «проговорись», «скажи», «гони», «надели», «гони»[406], «сведи», «поделись».

Следует заметить, что параллельно с темой прорицаемой судьбы подспудно развивается мотив, маркированный словами с приставкой «раз-» («рас-») в значении «отказ от названного в корне»: расподобленье[407], разлад, распад – все абстрактные существительные, отсылающие к идее растворения – диссолюции, важной для Аронзона. Эти существительные объединены общим смыслом, который гиперонимически может быть определен как уничтожение или полное изменение природы обозначаемого в высказывании (можно применить термин «метабола», введенный в поэтологический оборот М. Эпштейном[408] из арсенала риторики). Этот троп у Аронзона является чем-то большим, чем прием: он связан с одним из существеннейших свойств его художественного миросозерцания и предполагает полное или частичное развоплощение, дематериализацию конкретного, чувственного образа, наделение его способностью менять обличия и исчезать.

К тому же 1961 году отнесено стихотворение «По городу пойду веселым гидом…» (№ 188), где продолжена тема поэтической самоидентификации[409], следует несколько обращений к олицетворенной весне