При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

она добавила с досадой: – Ты почему об этом спрашиваешь, Хабибов? Разве тебе не всё равно, кого увозят?… – Глаза у неё заблестели, наполнились слезами, и Арзу отвернулась, закрыла лицо платком.

Сирай ещё что-то хотел сказать, но тут милиционер плечом оттолкнул его, а Арзу велел садиться в сани, – на крыльце появились наш председатель Зайтуна-апа и Асылов. Они о чём-то говорили тихо, а у нашей Зайтуны-апа на лице горели алые пятна. Наверное, в правлении между ними был серьёзный разговор, и теперь на слова Асылова она только согласно кивала.

– Товарищ прокурор, она не виновата! – сказал Сирай с отчаянием, загораживая дорогу Асылову.

– Что такое? Кто не виноват?

– Арзу не виновата, она не воровка! – Голос Сирая сорвался на какой-то невнятный хрип, словно его душили. – Не надо её увозить, она не виновата!..

– Кто же виноват? – с усмешкой спросил Асылов, надевая перчатки. – Кто виноват, я спрашиваю? – внезапно и резко крикнул Асылов, и Сирай от этого крика как будто присел. – Кто?

Все словно замерли, затаили дыхание, и в этой гробовой тишине отчётливо был слышен тихий, хриплый голос Сирая:

– Горох занёс я…

Люди так и ахнули.

– Да что вы его слушаете, товарищ прокурор! – зазвенел высокий, пронзительный голос Маулихи. – Он ведь пьяный, разве не видите?! – Она повисла на руке у Сирая. – Пойдём сейчас же домой, проспись сначала, а потом трепли своим негодным языком!..

Карима стояла тут же неподалёку и с какой-то жадной мольбой, как бедуин на воду, смотрела на Сирая.

– Горох занёс я, – твёрдо и ясно повторил Сирай. – Арзу – не воровка.

Он стряхнул с плеча Маулиху, и она, не устояв на ногах, упала на дорогу.

– У, недоносок! – закричала она. – Дурмана объелся!..

– Меня судите, – сказал Сирай и отпустил голову перед Асыловым. – Я за всё отвечу.

– И за поджог? – спросил Асылов, а Сирая как будто током дёрнуло: он побелел и замотал головой.

– Ясно, – коротко сказал Асылов. Потом он оглянулся по сторонам, стараясь кого-то увидеть в толпе. – А где Гибадулла? Кажется, он здесь был.

– Вон побежал однорукий, – отозвался женский голос.

И верно: Гибадулла широко шагал по дороге в сторону своей пожарки, и пустой рукав его мотался, как перебитое крыло.

Асылов усмехнулся своими тонкими губами и сказал:

– Ничего, далеко не убежит.

И вот странное дело, когда он спокойно и твёрдо сказал эти слова, на небе как будто свету прибавилось. И кто-то даже засмеялся. Может быть, и сам я смеялся, не знаю. Да и как было не радоваться этому возмездию! Любой хороший человек, любое хорошее и доброе дело вызывали у него злобу, дикую зависть и самую лютую месть. Как тут было не обрадоваться!..

* * *

Неделю спустя мы опять ездили в военкомат. На этот раз наше желание исполнилось: нас направляли в училище, а оттуда мы пойдём на фронт громить фашистов! И Рафгат, и я! Мы ходим по аулу как именинники. Но вот пора и уезжать. На околице нас провожают Рузиля, Арзу и Карима… Хабибрахман-абзый запряг самых лучших лошадей и сам повезёт нас аж до Бугульмы, до железнодорожной станции…

В пятницу, вечером…

Услышав эту историю в татарской деревне Аксыргак, я почувствовал, как стало больно сердцу, и поздним вечером пошёл прочь от гостеприимных людей – на улицу, в сгущавшиеся сумерки. Отыскал подворье той самой старушки, чья судьба неожиданно заставила меня страдать, и, сидя там на завалинке, долго плакал в одиночестве.

По ком, из-за чего были слёзы?

Просто были…

И разве так уж необходимо у самого себя допытываться, почему это ты плакал вдали от других?

И на все ли в жизни находим мы скорый, уверенный и, хуже того, бодрый ответ?

Не говорил бы: «Ох, моё сердце!..»,

Если бы оно не горело[15].

А в тот вечер деревья со скрипом гнулись под сильными ветровыми порывами, ни одна звёздочка не мерцала на светлом небе, и деревенские жители сидели в тепле да готовились ко сну. Жёлто посвечивали окна, и, когда хозяева выключали свет, эти притягательные пятна холодного огня словно бы резко падали во тьму, мгновенно заглатывались ею. И чем меньше становилось огней – пронзительнее, будто смелея, делался ветер.

На заброшенной усадьбе стоял покосившийся домишко с заколоченными окнами, а от других, давно порушенных надворных построек остались лишь какие-то кривые столбики да густо поросшие лебедой и крапивой неглубокие ямы. Вид запустения, неизъяснимого щемящего сиротства. В темноте предночья особенно бросались в глаза уложенные поверх крыши белые берёзовые слеги, не отдававшие наволю разбойному ветру пласты гнилой слежавшейся соломы.

Когда, попрощавшись с этим местом, я уходил, то, оглянувшись, не увидел с дороги ни самого скособоченного домика, ни его печальных, крест-накрест забитых окошек, – увидел только эти тонкие, как детские ручонки, рано спиленные и неошкуренные берёзовые стволы, которые, казалось, тихо плыли куда-то во мраке… Не в сторону ли таинственной, неведомой реки по имени Вечность?

1

Если посмотреть сверху, с высоты, скажем, птичьего полёта, – можно подумать, что русло реки Ташлыяр прочерчено могучей и властной рукой. Разрезая чашу долины ровно надвое, на многие-многие километры легла чёткая, прямая линия, будто это вовсе не созданная природой река, а канал. Но всё-таки эта река в самом естественном её виде – с зелёными берегами, песчаными отмелями, тихими заводями и редкими омутами. Близ деревни Аксыргак строгая линия реки внезапно нарушилась: русло Ташлыяр тут сделалось петлявым, заюлило вдруг, прижимаясь к деревенским задворкам, прячась в густые тальниковые заросли, юркой серебристой змеёй уползая в просторы лугов и где-то там, вдали, вообще теряясь… Но в Нижнем конце Аксыргака, где почему-то больше, чем на других улицах, живёт деревенских вдов, дома не так богаты и красивы, как в Верхнем конце, и за долгую зиму «нижние» жители изводят на топку тальниковые заросли чуть ли не подчистую, – река открывается такой же полноводной, широкой, как в основном своём течении, словно бы делает она тут свободный вздох – перед тем, как с упорством пробиваться через узкие, неудобные места. Взору предстаёт раздольная пойма, однако не так уж велика она, не бескрайняя, потому что дальше, в видимой близости, Ташлыяр, прорезая, вероятно, более твёрдую породу, с гулом рвётся вперёд из тесноты высоких крутых берегов; и этот несмолкаемый гул доносится до крайних домов Аксыргака, окна которых выходят на Зай.

В последние годы на Зае построили ГРЭС – и к ней из окрестных селений прибилось немало неусидчивых людей. Потом вблизи