При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

– Ты знаешь?

Она кивнула и сказала что-то про Асылова, но я не разобрал.

– В школу поедем?

– А что там?

– Хабибрахман-абзый… Под охраной милиционера.

– Нет, – сказала Арзу, едва шевеля губами. – Поедем пока домой…

В моей и без того очумелой голове тотчас пронеслась страшная мысль: сейчас приедем и Арзу скажет: «Давай соберём кое-какие вещи, захватим деда и убежим отсюда!» Вот на что хочет она подбить меня! – подумал я.

Ворота завалило снегом, и мы с Рафгатом едва их открыли, чтобы завести во двор лошадь. Потом Рафгат ушёл домой спать, а я пока распрягал лошадь, укрывал её рогожей да давал сена, Арзу стояла рядом и никак не хотела идти в дом.

– Ну теперь всё, – сказал я, когда лошадь потянулась губами за сухим сеном. – Вот мы и дома.

Когда мы вошли в тёмную, пустую, холодную избу, Арзу вдруг заплакала и прильнула ко мне. Я обнял её за плечи и стоял молча, как будто так и надо. Но вот Арзу мало-помалу успокоилась. И опять мне в голову пришла та дикая мысль: а что если она скажет сейчас; «Давай убежим…»

Клянусь солнцем и синими сумерками, – я готов был и убежать! Я готов был сделать всё, о чём бы она ни попросила.

А она отёрла слёзы и сказала:

– Давай затопим печку, Искандер…

– Давай, – сказал я.

Арзу зажгла лампу и принялась щепать лучину, а я отправился под навес за дровами. Там я набрал сухих поленьев берёзовых, и наша печка вскоре весело гудела, а мы сидели перед топкой на скамеечке и грелись. Но мыслями своими мы были всё-таки не здесь, а в школе, у деда Хабибрахмана. И хотя мы не говорили об этом, но стоило мне поглядеть на часы, как я встретил печальный понимающий взгляд Арзу: мы оба ждали утра, света… А часы на стенке стояли – гиря в виде ёлочной шишки опустилась на самый пол. Но ни Арзу, ни я не тронулись с места, чтобы пустить часы.

Я взял её руку в свои ладони, и Арзу не только не отняла её, но улыбнулась и подвинулась ко мне. Что и говорить, в эту минуту я не помнил себя от счастья! В эту страшную метельную ночь я рядом с Арзу и помогаю ей перенести обрушившееся на неё горе! – разве это не доказательство того, что она любит меня?! Я прижимаюсь губами к её тонким пальцам и согреваю их своим дыханием.

– Ис-кан-дер…

От этого шёпота у меня в голове поднимается розовая метель. Я смотрю в её чистые глаза, и мне кажется, что я сейчас потеряю рассудок. Мне хочется, чтобы она повторяла моё имя ещё и ещё. Но Арзу почему-то молчит. Молчит и сосредоточенно смотрит в огонь. Да, она опять думает о своём дедушке, ведь это её единственный родной человек, и он в беде, и Арзу не может забыть об этом даже в такую минуту.

Но почему она не захотела пойти в школу в повидаться с дедом?

Какие мысли в этих чёрных-пречёрных глазах, так пристально глядящих на горящие поленья? Отчего так решительно сжаты губы?

И молчание Арзу так меня мучает, что и раз, и другой я порываюсь вызвать её на разговор, – ведь уже ночь проходит, слышишь, петухи поют, – надо что-то делать, на что-то решаться! – но Арзу посмотрит на меня, улыбнётся с какой-то взрослой печалью и тихо скажет:

– Ис-кан-дер…

Я понимаю, что мысли её мне недоступны, что Арзу сейчас далеко от меня, потому что понимает, какой я плохой помощник ей. И в самом деле, чем же может обернуться для неё наступающий день? Ведь она должна будет пройти по улицам аула, и если вчера люди, на неё глядя, говорили, что вот идёт дочь непутёвых родителей, то что же они скажут сегодня!.. «Вон, глядите, идёт внучка вора!..» Мне страшно и представить, как Арзу пройдёт через эту молву. А такие, как Маулиха или Чулак, постараются, чтобы молва не затухала…

Но ведь надо же что-то делать!..

Мне стало жарко перед печной, и я сбросил бешмет. Когда я опять сел на скамеечку рядом с Арзу и своим плечом почувствовал её тёплое, слабое плечико, сердце моё заныло от нежности и отчаяния.

– Арзу!..

– Потерпи, Искандер!..

Но я уже не мог терпеть, не мог вынести этого молчания и неподвижности. Я пошёл во двор и принёс ещё дров, потом подтянул холодную, как лёд, гирю часов и толкнул маятник. Облупленные часы затикали, и я наугад поставил стрелки на три часа. От тиканья часов в избе как будто что-то сразу переменилось, мы оба это ясно почувствовали. Оказывается, время не остановилось, как не остановилась от печали и кровь в наших жилах. И мрак ночи не остановил время, и снежный буран бессилен, оно идёт само по себе и увлекает за собой и всю эту ночь, и нас с Арзу, и Хабибрахмана-абзый, и дедушку Рахимзяна сквозь снежные поля и леса, сквозь окопы и взрывы бомб…

В печке со звонким треском взялись пламенем свежие поленья, и пламя не умещается в топке, жаркие языки так и норовят вырваться наружу. Мы на своей скамеечке уже далеко отодвинулись, но лица наши горят от жары, а спиной я чувствую холод. И мне это кажется таким значительным, как стихотворение: впереди огонь и пламя, позади мрак и холод!..

Весело тикают часы на стенке, и этот стук маятника разгоняет наше отчаяние. Арзу глядит веселее, а во мне как будто прибавилось силы. За мёрзлым окном уже начинает светать…

– Арзу!..

Когда она прикрывает мне рот своими тонкими пальцами, я ещё отчётливей слышу стук часов, и я, зажмурясь, несмело целую её пальцы. Тёплые, лёгкие, они ласкают мои щёки, касаются бровей, глаз…

– Ну и брови у тебя, Искандер!.. – шепчет она.

Осмелев, я обнимаю её, и она, окутанная алыми отблесками пламени, прижимается ко мне.

Ах, эти старые облупленные ходики! И зачем только я тронул это воронье гнездо? Какой же резкий безжалостный звук!

– Арзу!..

– Ничего не говори, Искандер, ведь я всё знаю, всё вижу. Ты для меня самый дорогой кусочек этого мира, и прошу тебя, не говори ни о чём.

И вот мы сидим на скамеечке, прижавшись друг к другу, а в печке уже догорают дрова. Вместо берёзовых поленьев рдеет ворох углей.

– Ты помнишь, Искандер, ту тетрадку со стихами? Ты ещё просил её.

– Да, помню.