При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

15

– Что будем делать? – спросил я Рафгата.

– А что мы можем сделать?

– Ты думаешь, он в самом деле украл?

– Нет, не думаю…

– Не украл! – твёрдо сказал я. – Разве такой человек может украсть? Нет. Я знаю его…

Мне вспомнился тот вечер, когда Хабибрахман вернулся из района, отправив на фронт девятнадцать лошадей, и ещё раз повторил:

– Нет, он не украл!

Но как мы ни уверяли себя, что Хабибрахман не воровал горох, мы не могли избавиться от гнетущего отчаяния. Мне, например, даже стало казаться, что вокруг школы кто-то ходит, да и в самом ауле полно воров, обманщиков и дурных людей. Рафгат тоже то и дело прислушивался, выглядывал в коридор. Наконец сидеть в учительской стало невозможно, мы оделись и вышли на улицу. Во дворе школы намело высокие сугробы, и мы постояли на крыльце, слушая вой метели над крышей. Следы недавно ушедшего Асылова уже замело, будто он тут и не был. В ауле во многих домах, несмотря на глухое ночное время, горели огни. Значит, люди не спали. Наверное, их тоже коснулся приезд Асылова с милиционером: у кого был обыск, кого вызвали понятым…

Сорок первый год прошёл. Идёт уже сорок второй, февраль…

Какое страшное время!..

Рафгат толкнул меня плечом и прошептал:

– Смотри, кто-то идёт.

Правда, по дороге через сугробы кто-то брёл к школе. Не дрова ли хочет украсть? Мы затаились и стали наблюдать. Нет, не похоже, чтобы это шёл вор. Какой-то старик с палкой едва пробирался через сугробы, а ветер так и валил его с ног. Да это же Рахимзян-бабай! Я узнал его и побежал навстречу. Так оно и оказалось! Но аксакала я не мог спросить: «Что ты здесь делаешь и зачем идёшь?» Поэтому я только поздоровался, помог выбраться ему на твёрдую дорогу и стал ждать, что он скажет. Меня, конечно, он не узнал.

– Темно, – проворчал он. – Глаза снегом залепило… Хотел зайти в канцелярию учителей…

– Дверь вот здесь, Рахимзян-бабай, – сказал я, а Рафгат открыл дверь.

– Спасибо… А ты ученик, что ли?

– Ученик. Искандер я, твой сосед, Рахимзян-бабай. А это Рафгат.

– Вот хорошо, что ты здесь, Искандер. И ты, наверное, знаешь, где находится Хабибрахман?

Я взял его под руку и повёл в школу. А Рафгат уже звал Хабибрахмана:

– Хабибрахман-абзый, ты не спишь? Тут пришли повидать тебя…

Тотчас показался в дверях белоголовый Хабибрахман и с горем воскликнул:

– Эх!.. – И махнул рукой.

Они обнялись, как будто встретились после долгой разлуки. Овчинные рукавицы Рахимзян-бабая упали на пол, и я поднял их и держал в руках.

– Эхе-хе! – засмеялся дед беззубым ртом. – Эхе-хе!.. Вот ведь, брат!.. Ежели, говорят, суждено, так и индюк до смерти заклюёт! Кто бы мог подумать, эхе-хе!..

Оказывается, Рахимзян-бабай не смеялся, а плакал, просто он не хотел этого показать.

А я от удивления даже рот раскрыл. Ведь не первый год знаю стариков, мы и живём рядом, но никогда не думал, что между ними такая дружба! Вот стоят обнявшись, как будто друг друга поддерживают, чтобы не упасть, ободряют друг друга, а понять нельзя, плачут или смеются. Но странное дело, как будто вся холодная школа наша вдруг наполнилась теплом и светом! И мне стало совсем не страшно!..

– Садись вот сюда, Рахимзян-абзый, садись! – стал усаживать Хабибрахман своего друга. – Садись… А ты, Искандер, дай мне стул. Спасибо, спасибо… Да, Рахимзян-абзый… Вот так, вечеряем тут с ребятами, ждём счастливого случая…

– Сперва я заглянул к тебе домой, – начал Рахимзян-бабай, умостившись поудобнее на стуле. – Гляжу, тебя дома нет. Люди говорят: забрали… Эхе-хе!.. И ко мне заходил какой-то молодой парень, прокурор, что ли, или милиционер… Так вот, он всё расспрашивал про тебя. «Не замечали, говорит, не приносил ли чего-нибудь Ямашев…»

– Прямо так и спрашивал: Ямашев?

– Вот именно, так и спрашивал, чтоб его разорвало!

– И что же ты ему ответил, прокурору этому?

Рахимзян-бабай поджал губы и пристально посмотрел на своего друга бесцветными глазами, словно желая насмотреться на него перед расставанием. Потом стащил с головы шапку, положил себе на колени, а левой рукой поправил тюбетейку.

– Что же мне сказать про тебя… – медленно проговорил он. – Сказал, что надо, Хабибрахман, что надо!

Старики опустили головы и замолчали надолго, точно ушли в мир своих воспоминаний. А мы с Рафгатом отошли в сторонку.

– Я всю жизнь прожил, доверяя Ямашеву больше, чем себе, – вот что я сказал. – В двадцать девятом я первым отвёл в колхоз лошадь свою, отвёл потому, что верил Ямашеву, – сказал я…

Хабибрахман-абзый потёр рукой свой подбородок, молча кивнул и закрыл глаза.

– Эту лошадь я заработал на каменоломне. Может, тебе не понравился мой рысак, а? Хотя он был и неказистым на вид, но бегал хорошо. Ты помнишь, как он бегал? А по спине шёл чёрный-пречёрный ремень!..

– Как не помнить… Твой рысак был из племени знаменитых Хайриев! Ведь и Белокопытый тоже из той породы идёт!..

– Да, говорю, всю жизнь, говорю, мы верили Ямашеву. Только не приходилось пока никому об этом говорить. Да и не спрашивал никто. Ошибку, говорю, допускаете, большую ошибку!.. Сам этот парень, кажись, неплохой человек, выслушал меня внимательно, не перебивал, всё записывал в своей тетради. Наложил я свою тамгу, ту же, когда и в колхоз вступал. Даст бог, избавишься.

У меня из глаз готовы были брызнуть слёзы.

– Масло да мёд твоим устам, Рахимзян-абзый, – отвечает Хабибрахман, а сам тоже трёт глаза. – Ладно бы, если так получилось, как ты думаешь.

– Ты и сам стой крепко, Хабибрахман, – внушает дед Рахимзян. – До сих пор был примером твёрдости, не сдавайся и сейчас. И напраслину на себя не бери. Ты ещё молодой человек, твой долг перед жизнью ещё не выполнен. Надо ещё внучку на ноги поставить. Я потому говорю тебе так: есть у тебя привычка горячиться. Я не мораль читать пришёл тебе, а по-дружески, по-соседски…

– Да ведь весь этот горох – сказки тётушки Маулихи! – воскликнули мы с Рафгатом в один голос.

– Так-то оно так… – согласился дедушка Рахимзян. – Чрезмерно бойкой оказалась эта женщина… Нет совести в устах у неё. Подпевала однорукого Гибадуллы. А этот Гибадулла!.. Калеки да уроды – они бывают или очень добрые, или злые, как звери. Этот из таких вот лукавых хищников…

Старики опять замолчали. Мы с Рафгатом тоже не смели нарушить тишину.

– И опять ты прав, Рахимзян-абзый, – сказал Хабибрахман. – Ты – наш старейшина, твоя голова яснее, чем у многих, кто и помоложе тебя. Очень много видят