При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

И как-то так повелось, что едва ли не каждый вечер я теперь хожу к Арзу. Мать морщится, но ничего не говорит.

Иногда приходит и Рафгат.

– Мир тихому дому, – говорит он с таинственной улыбкой и усаживается где-нибудь в сторонке.

Вслед за ним появляется и Рузиля. Появляется она с шумным, радостным оживлением, но смех её сменяется слезами, стоит упомянуть о войне, о письмах, – ведь в аул наш пока идут вести не очень-то радостные. Но тяжело людям живётся не только на войне. Наша невеста Бибисара, на что уж девушка осторожная да осмотрительная, на лесоповале попала под дерево и сломала ногу…

У Рафгата полные карманы тыквенных семечек, и он щедро нас угощает, а раздав семечки, пристроится где-нибудь в тёмном уголке и, обняв колени, молча сидит, слушает. Приходят ещё девушки, приносят работу – вяжут кружева, перчатки, носки, лузгают семечки. Бывает, и песню затянем. Обычно запевает Арзу, тихо, как бы для себя только. Рафгат подпоёт ей в своём тёмном углу. Голос у него – густой, приятный баритон, как у настоящего мужчины. Тут и мы присоединяемся к песне. Песни у нас все, правда, грустные: о разлуке, о прощаниях, об ожиданиях…

Однажды вот так мы поём, как в дверь кто-то застучал.

– Кто там не найдёт дверь, – сказала Арзу, недовольная тем, что ладную песню приходится обрывать. – Открыто, открыто! – крикнула она.

Вошёл Сирай, в одной рубахе, в белых валенках с длинными голенищами. Теперь волосы он стриг коротко, ёжиком, и оттого вид у него был какой-то свирепый.

В нашем ауле молодые мужья первые год-два ещё ходят на посиделки, оставляя дома своих молодых жён, и это не считается предосудительным. Мы сейчас удивились только тому, что Сирай пришёл вот так – без шапки, в одной рубахе. И вид у него был какой-то тревожный, точно за ним гнались. Он топтался у порога, пока Арзу не сказала очень мягко, приветливо:

– Проходи, Сирай, гостем будешь!

Сирай, ободрённый таким приёмом, сразу осмелел, сел к девушкам на сакэ и даже ущипнул кого-то.

– Семечки грызёте, лебёдушки? – сказал он игриво.

– Здесь и коршуны есть, и орлы! – отшутились девушки, быстро играя спицами.

– Искандер, что ли, орёл? – насмешливо спросил Сирай. – Вернее назвать его совой, он ведь здорово видит в темноте! – И рассмеялся во всё горло.

Тут подал голос из своего угла Рафгат:

– Друг Сирай, ты у нас известный шутник, но не лучше ли тебе держать язык за зубами в приличном доме?

– Ба! – не унимался Сирай. – И Рафа, оказывается, здесь! Здорово, годок! Не его ли вы, лебёдушки, назвали коршуном? Никак с вами не согласен! Рафу на худой конец можно назвать джигитом из какого-нибудь домашнего рода-племени, ха-ха-ха!..

Смеялся он словно от щекотки, а глаза блестели, как у больного, и мы даже переглянулись с Рафгатом.

Кому-то из девушек всё это показалось смешно, и Сирай разошёлся ещё пуще. Он сгрёб со стола горсть семечек и бросил всю горсть в рот. Что и говорить, лузгал он ловко – шелуха так и посыпалась с его толстых губ.

Это нахальство было нарочитым, Сирай как будто всех удивить хотел. Мне это очень не понравилось. Но в чужом доме, как говорится, свою молитву не читают. Оставалось смирить себя и ждать, что скажет Арзу, ведь она здесь хозяйка.

– Очень хорошо, что пришёл к нам, Сирай, – сказала Арзу мягким голосом. – Никому не лишне чуть-чуть развлечься. Правда, на пол сорить не обязательно. Давай все вместе споём, у тебя ведь, Сирай, хороший голос, – добавила она и улыбнулась.

А Сирай молча, насупившись, наблюдал за нами, наблюдал с завистливой ревностью. Мне даже казалось, что вот-вот он не выдержит и подхватит песню… Но тут кто-то застучал в окно, а потом мы услышали визгливый крик. Это была Маулиха. Голос её первым узнал зять и, побледнев, деланно засмеялся и от волнения стал приглаживать рукой волосы. А Маулиха за окном не унималась. Сирай встал, опять ущипнул девчат, мимоходом похлопал по плечу Рафгата. От порога ещё раз с какой-то ревнивой завистью поглядел на нас и выскочил вон.

– Видно, у тёщи ему не сладко живётся, – подал голос Рафгат.

– Никто не пихал его в этот ад, сам туда пошёл, добровольцем!

– Слабый он человек, – вдруг сказала Арзу. – Ловкие люди из него верёвки вьют. Он это чувствует, хочет скрыть своё безволие и делает много глупостей…

Девушки почему-то дружно засмеялись, а мы с Арзу невольно переглянулись.

А бывало и так, что я оказывался единственным гостем Арзу, и эти вечера делались какими-то таинственными и полными скрытого значения.

Вот однажды так получилось… После уроков мы всем классом ходили на ферму отгребать навоз. Работа тяжёлая, женщинам не под силу, но нам, ребятам, она казалась в самый раз, да ещё девчата наши нам помогали. Арзу тоже с нами была.

Закончили уже в сумерках, и когда шли домой, Арзу сказала:

– Зайдём, Искандер, к нам…

На улице мело, и когда мы затопили печку, то в трубе загудело, и сидеть перед огнём было так уютно!.. Я глядел на горящие поленья, чувствовал плечом плечо Арзу и улыбался, сам не зная чему. Я чувствовал, что времени уже много, я никогда так поздно не задерживался у Арзу в гостях, и мне казалось, что Арзу вот-вот скажет какие-то заветные слова. Но тут вдруг сквозь буран я слышу, как хлопает калитка.

– Дедушка пришёл! – шепчет Арзу.

Я вижу, как она испугалась. Да и мне не очень-то хотелось в этот час встречаться с дедом Хабибрахманом в его доме, и я, схватив с гвоздя свою шубейку, выскочил в сени, прижался в угол за дверью.

Дед обметал на пороге валенки от снега, а Арзу «заговаривала» его:

– Долго же ты ездил, дедушка… Всё тебя ждала… Не очень замёрз?…

– Да… затянулось дело, – отвечал Хабибрахман.

Он, кажется, не торопился в дом. Неужели что-то услышал подозрительное? Стоило ему только протянуть руку. Я дрожал, как заячий хвост. Арзу отвлекала его своими вопросами:

– Всех забрали, дедушка?

– Всех, Арзу, всех забрали, девятнадцать лошадей я увёл, всех и забрали…

– Вместо них другие вырастут, дедушка! Вон у тебя какие хорошие жеребята остались! Как ты назвал того, которого мне показывал? Белогривый?

Старик Хабибрахман, как видно, был крепко расстроен сдачей на войну девятнадцати лошадей из колхозной конюшни, и я услышал что-то вроде всхлипа, когда человек усилием сдерживает слёзы. Арзу принялась утешать его, говоря,