При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

– На нашем фронте мир и тишина, можно пойти погреться!..

– В великом Имянлебаше всё спокойно! – хором отвечаем мы.

В учительской мы раздеваемся. Арзу велит нам укладываться спать на кожаном диване, а сама идёт в директорский кабинет – ей надо проверить ещё целую стопу тетрадей.

Рафгат долго возится со своим заячьим шарфом, разглаживает его руками, складывает в аккуратный квадрат. Я знаю, шарф этот – подарок Рузили. От него ещё и сейчас нежно пахнет духами. Рафгат ложится на диван и стул с шарфом передвигает поближе. Его конопатое монгольское лицо расплывается в улыбке.

Я ложусь на диване рядом со своим счастливым другом.

Дверь в директорский кабинет прикрыта неплотно, и полоска света, острая, как булатный меч, лежит на полу учительской. Вот этот луч света не даёт мне уснуть. Да ещё это шуршание тетрадок!..

Сколько прошло уже времени, я не знаю, но я не могу даже закрыть глаз. Мне хочется встать и войти к ней, хотя бы издали молча смотреть на неё. Мысленно-то я давно уже там, возле неё!..

Запах духов Рузили, которыми пахнет шарф, туманят мою голову, мне уже начинают мерещиться весенние долгие вечера, берёзовая роща над речкой, запах цветущего жасмина… Я поднимаюсь с дивана, мои движения легки, и сам я как натянутая пружина. Я не слышу своих шагов. Но дверь издаёт предательский писк. Гулко бьётся моё сердце. А она… она будто ждала меня, с улыбкой поднимается навстречу, глаза её сияют какой-то радостью, и вот так она смотрит на меня и молчит. И я молчу. Хорошо, что она молчит, иначе что бы мог я сказать? Да и что можно говорить в такую минуту, когда вы перестаёте существовать и исчезают эти стены с географическими картами и скользкие полы директорского кабинета, а сам ты как будто превращаешься в комок счастья!.. Я иду к Арзу и беру её теплую тонкую руку, и она не отнимает её, смотрит, смотрит мне прямо в глаза и вдруг!.. кладёт голову мне на грудь!..

Тут мы слышим, как начинает ворочаться Рафгат на диване, и отстраняемся друг от друга. Она беззвучно смеётся и жестом велит мне вернуться. Она показывает то на тетради, то на дверь. Она наклоняет голову, подпирая щёку ладошкой, показывая, что ей тоже пора спать.

– Бай, бай, Искандер, – шепчет она.

Я иду, ложусь рядом с Рафгатом и тут же засыпаю. Долго ли я спал, мало ли, только вдруг в уши мне врезается крик:

– Мальчики, мальчики, вставайте!..

Рафгат сидит на диване, трёт кулаком глаза.

– Вставайте, вставайте, пожар!

– А? Что? Где?…

Сон отлетает, как его и не было.

– Смотрите!..

На замёрзшем окне плавали багровые тени. Мы прильнули к стёклам. За ледяными узорами ничего нельзя было увидеть. Но уже с улицы глухо долетали крики и наводящий ужас металлический звон. Мы все трое дрожали то ли от холода, то ли от страха, а Рафгат стал заикаться, и нельзя было понять, что он хочет сказать:

– Тэ… тэ…

На ходу надевая бешметы, мы бросились во двор. Вот, оказывается, где ужас-то! Горел дом Нургали, соседний со школой, через огород. Яркое высокое пламя с гулом и треском лизало соломенную крышу. При свете этого дикого, жуткого пламени бегающие по красному снегу люди казались испуганными козявками-кузнечиками, какие стрекают из-под ноги в жаркий августовский день. И всё кругом было залито этим странным алым светом, а небо сделалось чёрным, и звёзды пропали. Мы с Рафгатом, опомнившись, закричали:

– Пожар, пожар! – и побежали к горящему дому.

Вслед за нами побежала и Арзу.

– Ребята, ребята! – вдруг позвала она. – А школа?…

– Не школа же горит!

– А ветер-то – глядите – прямо на школу искры несёт!..

И верно: искры и даже целые пучки горящей соломы с треском летели прямо на школу. А от жаркого пламени как будто и мороз пропал. И горел-то пока только один угол дома и крыша, с которой снег на глазах исчезал, а как полыхнёт весь дом, что же будет с нашей школой? Ведь и она покрыта соломой, и стоит снегу на крыше растаять, как достаточно одной головёшки, одной искры, и полыхнёт школа вместе с нашими партами, большими и чёрными досками и кожаным диваном, на котором мы сегодня с Рафгатом спали! Но что же делать? Мы стояли в растерянности, глядя то на горящий дом, то озираясь на школу.

Арзу первая опомнилась.

– Ребята, – строго и спокойно сказала она, – школу нам бросать никак нельзя. Поднимайтесь на крышу, ставьте лестницы!

От этого приказания мы окончательно очнулись и принялись за дело. Принесли тяжёлую обледеневшую лестницу, приставили её к крыше, притащили лопаты, багор, хотя ещё и сами не знаем, зачем это всё. Стоим возле лестницы, как на карауле. А с нашей школьной крыши уже закапало, потекло, словно весной в тёплый день.

К тому времени возле школы собралась большая толпа людей, сбежались и все наши ребята, шум и гвалт стоит невероятный, да ещё этот страшный багровый свет на лицах!.. А ветер всё крепче раздувает горящий дом, так что даже и нам здесь, возле школы, жарко становится. Кто-то вдруг пронзительно закричал, что крыша задымилась. И в самом деле, по высохшей на жаре застрехе побежал густой сизый дымок. Мы, как муравьи, полезли на крышу, другие стали забрасывать снег, но всё это делалось бестолково, суетливо, под крики, визг и чьи-то команды, которые, конечно, никто не слушал.

Сам Нургали, дом которого горел так жарко, был плотником, и все свои постройки сделал основательно. Даже небольшой погреб неподалёку от дома, куда он ставил на зиму ульи, был у него покрыт не соломой, как у других людей, а тёсом. И вот сейчас на всём этом крепком хозяйстве пляшет пламя. Семья у них большая, только детей четверо – старший ходит в пятый класс вместе с нашей Насимой, а трое и вовсе маленькие, и как, где они будут жить? Я никогда не думал, что у пожара есть свой голос, своя музыка. И какая же она жуткая, какая беспощадная!.. Горящий дом издаёт ровный и жёсткий гул, от которого леденеет сердце.

На нашу крышу то и дело сыплются угли и даже головёшки, и сухая солома живо схватывается пламенем. Мы лезем туда, где загорелось, сваливаем пласты гнилой соломы вниз, сами проваливаемся до пояса, и хорошо, если попадёшь ногой на обрешётку или на стропилину, а то ухнешь вниз, на чердак. И пока вытаскиваем друг друга,