При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

– А платье?!

– Платье вытащила Арзу… Если бы надо было, она бы и рассказала этому Асылову… Если не рассказала, значит, так надо. И ты держи язык за зубами.

– А может быть, конец запутанного клубка лежит как раз в этом колодце?…

И пошёл у нас спор: я – одно, Рафгат – другое. Рафгат вроде бы меня винит, а я оправдываюсь.

– Асылов, этот следователь, тоже хорош гусь! Ходит тут, важничает! Я бы на его месте весь аул обшарил. Мясо где-то хранится, не могли же целую корову слопать за одну ночь!

Я надеялся, что здесь мы с Рафгатом сойдёмся, я даже ждал, как он скажет: «А давай сами найдём!», однако мой друг очень хладнокровно заметил:

– Ему виднее, что надо делать, – посмотрел мне в глаза и добавил: – А если каждый будет обыскивать дома, куда это приведёт?

– Тогда и не вини меня!

– Тут играет рука одного прохвоста, – продолжал он.

– Какого?

– С руками и ногами, с чёрной душой, грязным сердцем и холодным умом. Ты что, думаешь, враг – это только германский фашист? Вон в газетах пишут о бдительности и, значит, не зря пишут. А ты!..

Я молчу, не оправдываюсь. Может быть, всё это и в самом деле «одна рука». Но мне почему-то кажется, что платье Арзу в колодце – это, похоже, женских рук дело, а корова – это уже серьёзное преступление. Может быть, кто-то мстит Хабибрахману-абзый. Человек прожил сложную и большую жизнь, работал в разных должностях, так что и враги могут быть…

Снег, первые морозы… Зима началась, а в колхозе работа не останавливается ни днём, ни ночью. В ригах домолачивают последние скирды, в сушилках беспресстанно топятся печи, ведь осень была сырая, хлеб перед сдачей государству нужно хорошенько просушить, так что только успевай подвозить дрова. На ферме начались отёлы, туда тоже нужны дрова, да сено и полову, которая накапливается в ригах, тоже надо возить… А людей в ауле всё меньше и меньше. Недавно группу ребят из шестого-седьмого классов отправили на учёбу в ФЗУ. А целый отряд девушек снарядили в марийские леса на лесоповал. С ним отправилась и наша невеста Бибисара. Перед отъездом она горько плакала, обняв мои плечи:

– Чувствует моё сердце, не вернётся мой Калимулла, нет!..

А председателем колхоза всё ещё Зайтуна-апа…

Кроме школьных занятий, у нас всё больше и больше разных дел: собирали золу, участвовали в подписке на государственный заём, а недавно был комсомольский субботник по вывозке навоза и по уборке ферм…

10

Наш возраст опять вызвали в военкомат. Когда я сказал маме об этом, она заплакала.

– Последнего забирают, последнего, да?…

Отправляться в путь надо было рано, ведь до района – двенадцать вёрст. Сначала мы хотели пойти на лыжах, но ведь мять по свежим сугробам лыжню – маленькое удовольствие. В конце концов мы ведь призывники, почти что солдаты, а солдат возят на лошадях! Так мы решили и отправились в правление к председателю. Зайтуна-апа у нас женщина покладистая, лошадь дала нам без всяких разговоров, даже ещё и похвалила:

– Спасибо вам, ребята, спасибо большое! Какие горы навоза были у фермы, а теперь везде порядок и чистота! Душе легче стало! Если и вас возьмут в армию, будет ещё тяжелее… Но война есть война. Возьмите Ялкына. Скажите Хабибрахману-абзый, что я разрешила…

Утро тихое, морозное, под ногами сухо снег хрустит, дым из труб поднимается прямыми столбами… Ворота в конюшню почему-то открыты, мы входим. Почти все стойла пустые, лошади на работе. Хабибрахмана-абзый не видно. Но тут до нас долетают какие-то приглушённые голоса. В другом конце конюшни сделано что-то вроде кладовки, где раньше хранили овёс для лошадей, и эти голоса оттуда. Мы с Рафгатом идём туда. Кажется, я узнал один голос – это Чулак. Он говорит что-то со сдержанной злостью. Вдруг я слышу имя Маулихи. Рафгат сжимает мне руку, и мы замираем.

– Дурак ты, – говорит Чулак резко. – Дурак, и всё!..

– Ну, Гибадулла-абый…

Ага, это Сирай!

– Помалкивай! – командует Чулак. – И вообще запомни: самое безопасное место для языка – за зубами. Понял?

– Не могу же я делать всё по-твоему, – бормочет Сирай.

– Разве я плохому тебя учил? И сейчас не дам ошибиться! Девушка – первый сорт. Тело – как лебяжий пух! Чего тебе ещё надо? На твоём месте я бы дважды не думал…

– А если я её не люблю?

– Полюбишь!

– Если я люблю другую?

– Разлюбишь!

– Так всё это у тебя просто…

– Проще, чем сплести пару лаптей! Ха-ха-ха!..

Мы с Рафгатом переглянулись и повернули обратно. Может быть, они нас и услышали, не знаю, но только мы вышли из конюшни, как за нами выбежал Сирай.

Оказывается, его тоже вызвали в военкомат.

– Ребята, вы меня возьмёте? – попросился он как-то уж очень жалобно и засопел.

Сегодня мы с Рафгатом были великодушны.

Но вот на Ялкыне прокатиться нам было не суждено. Когда мы пришли к Хабибрахману-абзый, он, нахмурясь, поглядел на Сирая и сказал глухим голосом:

– Я давно хотел видеть тебя, парень.

– Что такое, Хабибрахман-абзый?

– Будь подальше от Гибадуллы, вот что.

Но теперь уж и мы заинтересовались.

– Что случилось, Хабибрахман-абзый?!

– Спросите вот у него, пусть расскажет.

Сирай отвёл глаза в сторону и пожал плечами.

– Увели они у меня Ялкына, – продолжал Хабибрахман-абзый, – и всю ночь где-то пропадали, только под утро вернулись. Конь едва стоит на ногах. Запалили коня вконец, запалили беднягу…

Сирай побледнел.

– Я ничего не знаю, – пробормотал он. – Ничего не видел.

– Ялкын сгорел… – сказали мы с Рафгатом уныло. – А нам Зайтуна-апа разрешила на нём в военкомат съездить…

– Зайтуна предполагает, а вот Чулак располагает колхозными лошадьми!..

Куда же они ночью ездили?

– Не было этого, – твердил своё Сирай.

Но спорить с ним не было времени, надо было ехать. Хабибрахман-абзый дал нам лучшее из того, что было в конюшне. Мы запрягли в сани кобылу, бросили сена и покатили. Дорога была худая, во многих местах её перемело, и кобыла с трудом тянула. Мы с Рафгатом смеялись:

– Это ты, Сирай, пузо отъел, лошадь не тянет!

Потом мы долго ехали улицей Нижнего аула, ехали молча, потому что старики-кряшены, в жёлтых шубах с деревянными пуговицами и в заячьих малахаях, не вынимая из своих чёрных бород трубочек, приветствуют нас и желают доброго пути. Кажется, они догадались, куда мы едем.

Уходившие летом, прощаясь, говорили: «К осени вернёмся!»

Уходившие осенью прощались: «Ждите нас к зиме!»