При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

Те, кто уходил на фронт сейчас, не давали никаких обещаний, они молча стискивали зубы…

Теперь и мы все знаем, что война не скоро кончится.

Она идёт, и не видно ей конца…

– Шабаш, ребята! – весело говорит Рафгат, когда мы выехали за околицу. – На этот раз нас отправят!

Сирай от этих слов заметно приуныл.

– Ты уверен? – робко спросил он. У него даже губы тряслись.

– А зачем тогда мы понадобились в военкомате?

– Может, до весны подождут!

– Если не отправят, я сам уйду, добровольцем, – тихо говорит Рафгат.

Не только я, но и Сирай чувствует, что Рафгат говорит искренне.

Вокруг нас ослепительная белизна снега. На буграх и сугробах снег алый – это поднялось над дальним чернеющим лесом солнце, мутное и сиротливое, как лицо падчерицы.

Снег скрипит под полозьями, кобыла время от времени пофыркивает.

– Тебе хорошо, ты метко стреляешь, – говорит Сирай. – Ты на пять патронов набрал сорок семь очков. А у меня рука кривая, не могу попасть…

– А голубей, говорят, так и косишь!

Сирай аж задохнулся:

– Кто говорит, кто? Покажи мне этого болтуна! Я оборву ему голову и повешу сушиться на кол!..

Мы с Рафгатом смеёмся.

– Рафгат, ровесник! – не унимается Сирай. – Я слышал, что десятиклассников не будут брать на войну до конца учёбы. Правда это или нет?

– От кого ты слышал?

– Есть люди… Хоть бы Гибадулла-абый.

– У твоего однорукого язык без костей.

– Не говори так, ровесник. В районе кого только он не знает, а начальник пожарной команды – его первый друг!

Сирай, словно поняв, что проболтал лишнее, прикусил язык и долго лежал, вздыхая и ворочаясь в санях.

– Кому, может, и нужна бронь, а я не возьму, – сказал Рафгат. – Вон Ханафи-абый тоже от брони отказался…

Когда уходил Ханафи-абый, была осень, и он говорил, прощаясь: «Ждите к Новому году!»

Но теперь даже и мы знаем, что война будет тяжелее и серьёзнее, чем думали наши отцы, уходя из аула…

Война идёт, и нет ей конца.

Мало-помалу у нас в санях опять завязался разговор о тех, кто скоро уедет, и о тех, кто останется. И сами не заметили, как заговорили о девушках. Сирай, с виду такой телёнок, оказывается, уже обнимался с дочерью Кабира из Нижнего аула! Сирай с увлечением, брызгая слюной и забыв обо всём на свете, даже свой страх перед призывом на фронт, начал рассказывать, как это было.

– Она приехала с отцом на мельницу, ещё весной, черёмухи только-только зацвели… Народу – кишмя кишит, каждый хочет до Сабантуя иметь крупчатку! Этот Кабир и запозднился, остался на ночь. Отец сидит, как положено, с мужиками у амбара, смолит табак да языком чешет, а я увёл Мадину из-под его носа к черёмухе. А там ещё соловей поёт, как окаянный, ну тут я и прижал Кабирову дочку к черёмухе! Верьте, братцы, не верьте, только я тут обнял её и поцеловал как следует. Груди какие, груди… яблоко настоящее! А сама она так сладко пахнет!..

Мы были поражены, уничтожены, растоптаны! Мы, два олуха, ещё о любви не смели даже говорить, а он, телок губастый, знает, что такое женская грудь!.. Довольный Сирай хохочет, заливается радостью. Вдруг он толкнул меня в бок.

– Искандер, ровесник, а я имею на тебя зуб! – сказал он.

– Какой зуб?

– Ты ведь однажды чуть не прошиб мне голову камнем.

– Когда? – сказал я и прикусил язык, потому что догадка молнией пронеслась у меня в голове.

– Угадай, когда? – словно бы подначивая и хвастаясь, спрашивал Сирай.

– Что-то не припомню, – сказал я с безразличным видом. – Выдумываешь ты всё.

– Ах, подлец, забыть такое! – ликовал Сирай. – Помнишь, как ты осенью шёл по следам Арзу? Воображает, что никто его не видит, семенит, как молодой бычок! А сам, оказывается, трус, боится подойти, отстал на версту, заячья твоя душа!..

Вот тебе и Сирай!..

– Разве это ты прятался за колодцем?

Он заржал, довольный, и рот его был – что нора хомяка!

– Не хвостатому же шайтану ходить там, ха-ха-ха!..

Кровь застучала у меня в висках, я готов был с кулаками броситься на Сирая.

Рафгат заворочался в санях и сказал:

– Вот тебе и бабкина квашня!

Сирай торжествовал!

– Или ты скажешь, что мне нельзя ходить по вашей улице? Я что, хуже вас? Думаешь, Арзу уже твоя?…

– А чья же? – вырвалось у меня.

– Может, ты ещё помнишь, как мы с тобой боролись? Помнишь, как ты на лопатках лежал? Так вот, я тогда на кон поставил Арзу. Чья возьмёт! Вот так, и ты оказался побеждён!

Рафгат презрительно засмеялся и сказал:

– Тебе что, мало Мадины?

– Мне нужна только Арзу! – смело заявил Сирай. – Поняли вы? И она это знает!

– Знает? – спросил я дрожащим от бессилия и ненависти голосом.

– А как же! Только этот старик стал поперёк дороги, но ничего! Меня на войну не возьмут, у меня с лёгкими не в порядке… Вы все уедете, и кто может помешать мне? Ну как, укусили? Сладко?

Слушай, чего ещё не слышал, Искандер! Вот как поворачиваются дела… Олух ты несчастный, лапоть ты, а больше ничего!..

Клянусь солнцем и синими сумерками, у меня ни в мыслях, ни в мечтах не было считать Арзу «моей»! А сказать так вслух у меня не повернулся бы язык. Вечерами, когда я лежал без сна, она вставала перед моим взором снопом утренних лучей, вечерней зарёй, песней кукушки в короткую летнюю ночь… Как можно сказать о ней «твоя» или «моя», о ней, взявшей в свои спутники Такташа, Есенина?…

Ко всему прочему тебе в глаза говорят: «Не твоя!» И кто говорит? Ни к чему не способный оболтус, мешок с потрохами!..

Может быть, я совсем запутался в своих фантазиях? Может быть, у меня любовь и ненависть – всё это бесплодные призраки и пустое воображение? Но разве можно любить какое-нибудь пустое место? Разве она бывает без обыкновенного человека? Я легко вообразил Арзу, настоящую Арзу, как она читала стихи, её лицо, её губы, шею с пульсирующей жилкой… Я схватил Сирая за грудки и потряс.

– Это ты хотел нагнать порчу на Арзу? – закричал я ему в толстощёкое лицо.

– Что? Какую порчу?

– Хватит вилять хвостом! Ты это сделал?

– Зачем? К чему мне её портить? Нужна она мне, порченая… – Он сразу как-то сник, и когда я отпустил его, он тихо сказал: – У неё парень есть в Заинске…

– Кто? – спросил я.

– Да тот, с жёлтыми пуговицами, который приезжал…