При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

– Ну, так вышло…

Мы стоим молча, и первым не выдерживает Рафгат, он кладёт мне руку на плечо и вдруг шепчет:

– Рузиля… мне… дала письмо!..

Письмо? В моей голове сразу рождается тысяча вопросов: Письмо с фронта? Что-нибудь с отцом? Или с братом? Почему письмо отдала Рузиля Рафгату? Почему не мне? И почему Рафгат так сияет? И белая рубашка, одеколон?…

А Рафгат достаёт белый конверт. Но это, оказывается, не конверт, а платок, в который завёрнут конверт. Рафгат чиркает спичку и показывает мне листок бумаги:

– Читай!

Я беру бумагу, а у меня руки дрожат.

«Рафгат, милый, дорогой… Ты не думай ничего плохого, но я тебя люблю. Я тебя очень давно люблю. С того дня, когда ты украл у Хайруллы-абзый яблоки. Ты ещё тогда порвал брюки. Я сбегала домой и принесла иголку с ниткой и зашила тебе брюки. А ты угощал меня яблоками, такими сладкими…»

Я вытаращил глаза.

– Когда же ты лазил в сад Хайруллы?

– Читай дальше, читай!

Рафгат чиркает новую спичку, мои глаза бегут по таким необыкновенным словам, что я даже не могу их сразу и понять. Но вдруг между строк я вижу Рузилю, как она сидела со мной у ворот и плакала такими горькими взрослыми слезами…

И Рафгат – получает такие письма! Когда это он успел сползать за яблоками, которые открыли ему трепетную душу Рузили?

– Ты где был позавчера вечером? – спрашиваю я.

– Позавчера? А, мы… мы с Рузилёй сидели у них в клети… Она же там спит… Мы почти всю ночь говорили, говорили…

– О чём?

– Обо всём.

– Тогда зачем она письмо тебе написала?

– Дурак! Разве мы говорили о любви! Про любовь словами не скажешь, это же страшно!..

Заметив его невольное движение, я спросил:

– А теперь куда?

– Она меня ждёт. Как у них погаснет свет, я зайду. У нас ещё так много необсказанного!..

Я понял, что никакие мои слова сейчас не удержат Рафгата. Да разве можно удержать весенний поток, когда он проложил уже путь? Разве можно удержать скакуна, когда после долгой зимы в тесном стойле он бежит по весеннему синему лугу!..

В доме Хабибрахмана-абзый горит свет. Я видел, как сам Хабибрахман-абзый под вечер ушёл куда-то вместе с Рахимзян-бабаем. Значит, сейчас Арзу дома одна.

Спотыкаюсь, но заставляю себя войти в калитку, подняться на крыльцо… А дальше я брёл уже как в тумане.

Первое, что я увидел довольно ясно, была толстая тетрадь в кожаной обложке. Этой тетради я до сих пор ещё не видел у неё ни в классе, ни дома. Арзу с таким увлечением переписывает в эту тетрадь стихи из книги, что и не заметила, кажется, как я подошёл.

– Искандер? – вдруг улыбнулась она. – Как хорошо, что ты зашёл! Как твоё здоровье?

Она так увлечена чем-то своим, что и не замечает засохших ссадин на моём лице! Это и к лучшему. У меня быстро прошло первое лихорадочное волнение, и я уже спокойней посмотрел на Арзу. За эти дни она очень изменилась. Волосы, заплетённые в две косы, по-взрослому уложены на голове. И лицо у неё какое-то другое, появилось в нём что-то таинственное, как будто за эти дни Арзу узнала какую-то великую тайну…

Над столом горит пятилинейная лампа, и в этом свете тепло желтеют стены. В рамке висит большая фотография Хабибрахмана-абзый: молодой стройный парень с широкими плечами сидит в гимнастёрке красногвардейца, а между колен длинная-предлинная сабля…

Арзу так увлеклась переписыванием в свою тетрадку стихов, что забыла обо мне. Обычно Арзу, как и всякая татарка, ходит в платке, а сейчас на голове её нет платка, и я вижу её шею, вижу, как пульсирует жилка, вижу маленькую родинку… А в ушах поблёскивают серёжки. Белое платье, алые щёки, чёрные-чёрные волосы, красные серёжки…

Может быть, мой пристальный взгляд смутил Арзу? – она закрывает тетрадку и поднимает на меня вопросительный взгляд. Глаза её, обычно такие открытые, сияющие, сегодня полны какой-то странной тайны и грусти, которую я не знал да и, возможно, знать был не должен.

Меня вот ещё что смутило: передо мной сидела не испуганная Арзу, не сломленная всякими судами-пересудами и кознями Маулихи, не Арзу, нуждающаяся в помощи моей, но за столом над тетрадкой сидела взрослая девушка, мысли которой были в каких-то совсем иных краях! И ни следа растерянности, ни тени беспокойства и страха!..

Арзу ли это?

Не такая ли минута сейчас у неё, когда ты сам дома, а твоя душа далеко-далеко? Душа – она ведь смелая путешественница. Что ей какая-то Маулиха?! Я виновато опустил голову. Ведь у меня намерения были самые заурядные: успокоить Арзу, сказать ей, чтобы она никого не боялась…

Арзу говорит что-то про школу, про уроки, но я слышу только звук её весёлого, лёгкого голоса. Слушаю, как слушают песню.

Мало-помалу осмелев, я тяну руку к той книжке, с которой Арзу переписывала в тетрадку стихотворение. Оказывается, эта старая потрёпанная книжка – Есенин!

В татарских аулах это была большая редкость, про Есенина ходили противоречивые слухи, а учитель литературы сказал нам о нём так:

– Путаник он большой, пока не стоит вам и читать.

Но книжечка Есенина попадала и мне в руки: она пришла к нам всё из той же Бугульмы, с тем же старшим братом Рафгата.

– Где ты достала? – спросил я.

– Дедушка принёс.

– Дедушка? Разве он любит стихи?

– А как же! – Арзу засмеялась. – Я читаю ему, он любит слушать.

– Читаешь?…

– Ну да. Кроме того, мы с ним часто разговариваем о жизни.

Помолчав, я спрашиваю:

– А зачем ты переписываешь, если книга твоя?

Я даже испугался своей смелости: разве так прилично спрашивать? Эта бесцеремонность может рассердить Арзу… Но Арзу не обиделась. Она подвинула к себе тетрадь, словно боясь, что я возьму её и прочитаю.

– Это мой дневник, – сказала она. – Ты ведь джигит, будешь смеяться…

От этого слова «джигит» во мне как будто проснулась гордость.

– Тебе, пожалуй, многие мои чувства покажутся странными, – продолжала она и вдруг спросила: – Ты никуда не торопишься?

– Нет, – сказал я и отложил фуражку на лавку.

– Тогда послушай. Я люблю переписывать стихи. Когда переписываешь, то совсем по-другому понимаешь стихотворение. В каждой букве, в каждом слове есть какая-то тайна, и когда переписываешь, как будто эта тайна входит в тебя. Если поэт описывает тучу, ты думаешь, он пишет о туче? Как бы не так!..

Я всё-таки потянулся к тетрадке, а Арзу настороженно следила за моей рукой. Может