При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

тут же перешёл на Маулиху, мама рассказала о том, как она сегодня приходила к нам. И Минсылу-апа, к немалому моему удивлению, во всём согласилась с мамой, сказав почти те же самые слова:

– Да, да! Не наше это дело! Пусть бесится Чулак. Он вечно таким был, но особого вреда от него людям не было. А Маулиха – дура. Вот вернутся мужчины, опять начнётся нормальная жизнь, куда денет она свой стыд?!

Тут как раз вскипел самовар, и они стали пить чай. Чай пили они очень долго, да и разговорам их не было конца, а на улице всё лил и лил мелкий дождь. По улице бегали взад-вперёд и уныло блеяли чьи-то мокрые овцы. А я никак не мог уговорить маму и Минсылу-апа сходить к Хабибрахману и рассказать всё, как было. Они на словах очень активные защитники справедливости, но к делу никак не могли приступить. Может быть, это им не в привычку, ведь делами обычно занимались мужчины…

Я решил сам идти к Хабибрахману!

Могу ли я молчать, когда вижу несправедливость?

Случайно или нет, но я знаю пока больше всех. Видел своими глазами, как на Арзу хотели навести порчу. Видел подозрительного рябого с жидкой рыжей бородёнкой. Повстречался с разными недобрыми тенями. Так могу ли я после всего этого предаваться унынию, как уронивший в воду топор?!

Хабибрахман-абзый меня поймёт, ведь он сильный, умный… Нет, нет, я вовсе не собираюсь его чему-либо учить! Я пойду к нему только за советом, за помощью. Конечно, такой почтенный человек очень удивится, что какой-то мальчишка лезет к нему с такими разговорами – виданное ли это дело! – но всё-таки он должен понять. Я не могу забыть, как он остудил пыл Чулака: спокойно взял рысака за уздечку и увёл к себе. С тех пор председательский рысак стоит во дворе Хабибрахмана-абзый, и распоряжается им только он один. И председатель Зайтуна-апа с ним согласилась. И когда ей надо куда-нибудь ехать, старик запрягает Ялкына в тарантас. Конечно, Чулак потерпел поражение, но пасть у него раскрыта широко, того и гляди попадёшь ему в брюхо. А я хочу лечь ему поперёк горла!

С таким лицом не пойдёшь к Хабибрахману-абзый, да и колено надо показать фельдшерице Нафисе, так что заодно и схожу в медпункт, пусть Нафиса поможет чем-нибудь. А завтра и схожу к Хабибрахману…

Так я решил и, прикрывая лицо воротником пиджака, отправился в медпункт. Открываю дверь и вижу самого Хабибрахмана! Уважаемый абзый стоит по пояс голый, двумя руками держится за штаны, а Нафиса приготовила шприц, чтобы сделать старику укол! Мне стало неловко оттого, что я, думая о нём, вдруг вижу голое веснушчатое и костлявое тело… Я поскорее отвернулся и стал смотреть в потные оконные стёкла.

Нафиса сделала своё дело и велела Хабибрахману-абзый одеваться и немного посидеть, отдохнуть и принялась за меня. Со мной она управилась быстро: смазала чем-то пахучим мои ссадины, пощупала колено и весело засмеялась:

– Ну, брат Искандер, достаётся же тебе! С тобой я без работы сидеть не буду! Но что же на тебя такие беды валятся? Или у тебя много врагов?

От смущения я и не понимал, шутила она или нет, и я поскорее сказал ей «спасибо» и выскочил на улицу. Вскоре вышел из медпункта и Хабибрахман-абзый, и как-то так само собой вышло, что мы зашагали рядом, как равные. Но как же начать разговор? Сказать о том, что наступило осеннее ненастье и рано вечереет, так ведь об этом он и сам знает. О чём же ещё?… И он тоже молчит, будто испытывает моё терпение. Я с состраданием вздыхаю и говорю:

– И вы, Хабибрахман-абзый, не очень-то богаты здоровьем…

Он усмехается и спрашивает:

– Это ты откуда взял?

– Уколы вот вам делает Нафиса…

– Это так, пустяки. Осень. А осенью и весной старые люди всегда чувствуют недомогание. А что с твоим лицом?

Его вопрос был таким прекрасным поводом для разговора о всех делах, что лучше и не придумать, но я то ли от волнения, то ли от растерянности замямлил разные глупости:

– Это так… пустяки…

– Когда мы были мальчишками, – сказал Хабибрахман-абзый, – и нас нередко угощали крапивой. Но наши родители выбирали для этого более удобное место.

– Я хочу спросить… – начал тут я. – У меня к вам слово…

– Ну, ну, будь смелее!

– Тут вот какое дело… Маулиха-апа ходит по домам и собирает подписи под заявлением. Она хочет оклеветать вашу внучку… нашу учительницу Арзу… По-моему, с этим заявлением она уже уехала в район…

Говорю я всё это и чувствую, что из серьёзного разговора получается самая обыкновенная ябеда, а сам я кажусь себе мелким кляузником! А Хабибрахман-абзый усмехнулся и сказал:

– Ну, это мы ещё посмотрим!

Мне стало полегче. Значит, он поверил мне! И найдёт способ обуздать Маулиху и Чулака! Но я ведь ещё не всё ему высказал. Но, может, всё остальное и не имеет уже значения?

– И вы примете меры? – спросил я.

– Меры? Нет, пожалуй, ничего я не буду предпринимать. Я многое уже испытал и убедился в одном: всему свой черёд, и то, что должно пройти, то пройдёт. Бу да узар, как говорится. Пройдёт и это.

Мне, однако, не очень понятна такая позиция. Это что, сила или слабость? Капитуляция или вера в свою конечную победу и в торжество справедливости? Конечно, «пройдёт» и клевета Маулихи, вечного ничего нет, но ведь пока эти злые люди действуют, нельзя сидеть сложа руки! Особенно сейчас, когда на нашу страну напали фашисты. Каждое злое дело или плохой поступок мы должны окружить ненавистью. Неужели всем им – и матери моей, и Минсылу-апа, и Хабибрахману-абзый совершенно чуждо такое благородное высокое чувство – ненависть? У меня кипит кровь, я готов, кажется, перегрызть врагу горло, а они спокойны и равнодушны, как те скалы, которые стоят на востоке нашего аула…

Разговор с Хабибрахманом-абзый не получился!

Тут я впервые до боли в сердце ощущаю, что отца нет рядом! Будь он здесь, без лишних слов понял бы моё состояние, сам бы взялся за все эти дела и разделался бы с Чулаком и Маулихой в два счёта. Но отец далеко, а здесь меня окружила стена холодного равнодушия!..

Просто не верится, что ещё на моей памяти Хабибрахман-абзый был настоящим орлом, и от него не было покоя тем, у кого были нечистые помыслы! Конечно, многое о Хабибрахмане-абзый я знаю со слов других людей, но я верю, что всё это правда. В годы Гражданской