При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

войны Хабибрахман – он тогда ведь был молодой! – сражался в оренбургских степях против банд генерала Дутова, а потом был в отряде Блюхера. Читать и писать по-русски он тоже научился там, в отряде. И теперь каждый год выписывает газету «Правда». Когда бойцы Красной Армии возвращались домой, то в волости (тогда ведь была ещё волость, а не район) их приняли с распростёртыми объятиями. В нашем ауле Имянлебаш Хабибрахман-абзый сразу выбрали в «Общество контрактации хлеба». В этом обществе состоял и мой дедушка. Они ездили по окрестным аулам и собирали у богачей хлеб в пользу государства. А в тысяча девятьсот двадцать девятом году в нашем ауле был организован колхоз, и Хабибрахман-абзый был первым председателем. И все кулаки от страха трепетали перед Хабибрахманом-абзый, да и он с ними не особенно чикался.

Но вскоре получилась у него первая осечка. Решили в мечети устроить клуб, но для этого нужно было спилить минарет. Хабибрахман-абзый сказал, что это верно – пусть будет в мечети красный молодёжный клуб, но минарет пилить не обязательно. «Пусть себе стоит, – будто бы сказал он. – Надо воспитать души людей, вырастить нового человека, а это нельзя сделать через разрушения. Минарет нам не мешает, его поставили наши деды…»

Минарет спилили без согласия председателя, спилили ночью. Тогда молодёжь была боевая, особенно те, которые приезжали в аул из города. И вот после этого события с минаретом нашего председателя сняли с поста…

«Беда никогда не ходит одна», – повторял, бывало, мой дедушка Джихангир.

Так случилось и с Хабибрахманом-абзый. Он хотел убежать от напастей, а они его преследовали.

После того как его сняли с поста председателя, он устроился работать в Ташлинскую МТС. Но людям как будто мало было этого, стали говорить, что он «сбежал из колхоза». Тогда это была большая редкость, и люди с осуждением цокали языками и распускали всякие небылицы про него.

А среди тех ребят, которые свалили минарет у мечети, был единственный сын Хабибрахмана-абзый, отец Арзу – Малик Ямашев. Этот Малик Ямашев, как люди уверяют, первым и сообщил, куда следует, о том, что председатель, дескать, возражал, а вот они спилили!

Я хорошо помню этого человека! Почему-то никто его не любил в нашем ауле. Ну и я вместе со всеми испытывал какое-то недоброе чувство к круглолицему, какому-то гладенькому улыбчивому человеку. Волосы у него всегда были расчёсаны на прямой пробор и блестели от репейного масла. Носил Малик яркую красную рубашку с расшитым подолом, а поясок с голубыми кистями перетягивал тонкую, как у красавицы, талию. В летнюю жару и в зимнюю стужу на ногах его скрипели начищенные хромовые сапоги.

Хотя Малик каждый раз мне давал при встрече то пряник, то длинную конфету с кисточкой, я не любил его, не любил его смазанные волосы, его бесстыдные круглые голубые глаза с поволокой, а когда он говорил, собирая губы кренделем, то было похоже на мурлыканье сытого кота. А уж духами себя поливал! Бывало, пройдёт Малик по улице, а кажется, будто под окном черёмуха зацвела! Вот какой это был щёголь!

Мужчины не любили его, а вот женщины – те, наоборот, липли к Малику, как мухи к мёду. Даже после женитьбы он вёл себя так, будто холостой парень: ходил по посиделкам, танцевал в клубе, ночевал с приезжавшими в аул в гости девушками, не давал тропинкам зарастать травой и в те дома, где жили вдовы помоложе… Не пропускал Малик и замужних женщин. И сколько несчастья, сколько горя и разрушенных семей оставил этот Малик!..

Каково же было Хабибрахману-абзый!..

Ту новую жизнь, которую он строил, разрушал его сын, единственный наследник и надежда!.. Сын изменил и труду хлебороба – вместе с артелью русских парней из Кузяша, пришедших к нам валять сапоги, Малик отправился на промысел в чужие края. Когда он наконец-то вернулся домой, то оказалось, что он уже не жилец на белом свете. За то, что он стал совращать жён своих товарищей-валяльщиков, те как следует проучили его. У Малика что-то болело внутри, были сломаны два или три ребра, да ко всему этому он пристрастился к самогону. Но у дома он уже не мог жить, ему надо было шататься по всей земле. И умер он где-то в удмуртской деревне от прободения слепой кишки. Его привезли домой в деревянном ящике и так и похоронили в глухом углу кладбища.

Жена Малика от всех тех страданий, которые он ей доставил, люто возненавидела и свёкра Хабибрахмана, и свекровь, и весь этот дом, и наш аул. И так прожила она полтора года, пока на Сабантуе не познакомилась с приехавшим в отпуск шахтёром-татарином. Он приехал из Донбасса к родственникам, был мал ростом, кривоног и страшен лицом, и когда она шла с ним по аулу, бабы хихикали.

Её поносили злые языки не за то, что она скоро вышла замуж, а за то, что оставила дочь свою Арзу на попечение деда, который и сам нуждался в уходе, потому что жена его, знаменитая наша кружевница, к тому времени умерла.

И вот за какой-то год Хабибрахман потерял всех своих близких людей. Одна маленькая внучка Арзу осталась ему… И как ни просила мать, как ни умоляла деда отпустить Арзу с ней в Донбасс, старик настоял на своём. «Не позволю таскать мою кровь по разным мужьям, – моя кровь останется при мне!» – сказал он.

Руки его были тогда ещё сильны и крепки, да и в районе хватало товарищей, которые пришли ему на помощь. Так внучка Арзу осталась с ним.

Да, было время, когда спина Хабибрахмана-абзый была пряма, а фигура стройна, плечи крепки и широки, как у грузчика, а русые волосы слегка вились!.. Зимой он никогда не опускал уши у шапки. Рукавицы у него были из овчины, а в каждой было по заячьему хвосту – для тепла. Попадёшь, бывало, ему навстречу, он достанет заячий хвост и давай тереть тебе нос и щёки, а сам хохочет!.. Голос у него басовитый, такой, какой должен быть у настоящего мужчины, как я тогда считал. «Тебе, Хабибрахман, петь бы только в солдатском хоре», – говаривал, бывало, мой дедушка Джихангир.

И вот много ли прошло лет, а он совсем стал сутулый, и походка изменилась, и голос утратил ту мужественную хриповатость и силу. Когда он идёт, колени у него как-то странно подгибаются, и по этой причине наши шутники прозвали его Пружиной. Язык татарина не ведает в слове «пружина» особого вкуса, и как-то само собой из