При свете зарниц - Аяз Мирсаидович Гилязов

глаза твоей души… Но время такое, Рахимзян-абзый, оправдываться мне тяжело. И написали на меня, и свидетель есть, и вот улики… Я и сам не пощадил бы того, кто в военное время протянул руку к достоянию народа… Но вот я сам свалился в яму, вырытую злодеем. Чует моё сердце, Рахимзян-абзый, самому мне из этой ямы не выбраться, нет…

Помолчав, он заговорил опять тихим, глухим голосом:

– И мои-то силы уже на исходе… Ты знаешь мою жизнь, Рахимзян-абзый, вся она прошла на глазах людей. И сам я доволен. Неосуществимыми мечтами себя не мучил, журавлей в небе не ловил, старался жить добропорядочно, как завещано праотцами. Испытал я и счастье, какое отпущено всем людям. Но вот не повезло нам с Зульхабирой на детей – остались мы с единственным ребёнком… И ты знаешь, Рахимзян-абзый, чем всё это кончилось… Теперь вот на утешение себе вырастил внучку. Умницей оказалась моя Арзу! Хоть и молода ещё, но заняла уже достойное место, имя её в нашем ауле произносят с уважением.

Рахимзян-бабай кивает: да, да, именно так!..

Хабибрахман-абзый поставил локти на колени, уткнулся лицом в ладони и сидел, сгорбившись, как старый беркут.

– Так, так, – тихо повторял дедушка Рахимзян, – воистину так…

Потом Хабибрахман-абзый поднялся, встал перед дедушкой Рахимзяном и сказал:

– У меня к тебе вот какая просьба, Рахимзян-абзыкай. Если ты согласишься, то прими это как моё завещание. Именем непутёвого отца много терзали Арзу, так пусть не обижают девочку моим именем, ей этого не перенести. Скажи так народу, люди слушаются тебя. Может быть, и я не пропаду, не хочу пока так думать, может быть, истина когда-нибудь и откроется. Но ведь не знаешь, что может случиться, так давай попрощаемся. К некоторым и в гости особенно не ходишь, и при встрече слов как-то не находится, но очень приятно знать, что этот человек живёт рядом с тобой на белом свете. Таким светлым для меня человеком был и ты, Рахимзян-абзый. Прощай, родной ты мой!.. Если был виноват перед тобой, не сохрани обиду, прости. Если когда сказал что несуразное, не держи на сердце досаду, прости меня, глупого… Как подумаю о солдатах на фронте, прямо сердце обрывается: ведь ухожу с обвинением в том, что будто бы украл их хлеб!.. Годы мои уже не молодые, вдруг не вернусь, и вот уйду в вечный мир с таким клеймом… Вот что обидно, Рахимзян-абзый. Как будто сам себе плюнул в лицо, свои собственные ворота дёгтем вымазал!.. Знали лихие люди, как опутать мои ноги, знали!..

И старики обнялись.

Втроём мы проводили дедушку Рахимзяна до самого дома. Школа осталась без присмотра, да не до неё сейчас было. Я о другом думал: а как Хабибрахман-абзый возьмёт да пойдёт домой? Ведь его дом был теперь рядом, через дорогу. Но Хабибрахман-абзый только посмотрел на свой дом, на тёмные безжизненные окна и, прямой, высокий, зашагал к школе. Мы с Рафгатом побежали за ним.

Я знал, что Арзу ещё утром уехала в Заинск. Сначала я этому очень был рад: хорошо, что Арзу не видит картин обыска, свидетелей… Но её до сих пор нет! Где же она может быть? А если она не приедет и завтра, то не увидит и деда, не простится с ним, ведь утром его могут увезти из аула… И я подумал, что если сейчас Хабибрахман-абзый кто-то и нужен, так это только Арзу. Он не сказал этого, но я-то понимаю!.. И как только мы оставили его в классе, я сказал Рафгату:

– Знаешь, я сейчас пойду в Заинск…

– Куда, куда? – удивился мой друг.

– В Заинск. Нужно разыскать Арзу. Пусть она там что-нибудь сделает, она же в райкоме комсомола всех знает. Надо что-то делать!..

Рафгат кивнул на окно:

– Ты слышишь, что делается на улице?

У меня ещё лицо горело от снежного ветра, снег на валенках не растаял, и я, конечно, слышал вой бурана, но всё это мне казалось сейчас пустяком. Главное – надо во что бы то ни стало спасать Хабибрахмана-абзый от злых наветов!

– Никуда ты не пойдёшь! Надо было об этом думать раньше. А сейчас поздно…

Тут пришёл как раз милиционер, которого послал Асылов. Он спросил:

– Порядок? – и, расстегнув потёртый белый полушубок, сел на кожаном диване. Потом он подвинул диван поближе к печке. Под диваном, оказывается, был мусор – всякие бумажки, огрызки карандашей. Милиционер увидел мусор, подмигнул нам с Рафгатом и сказал:

– Вот так всегда: стоит что-нибудь сдвинуть с места, как всё вылезет наружу, и хорошее и плохое. – Он разгладил мокрые рыжие усы и растянулся на диване. Потом зевнул и закрыл глаза.

Нам с Рафгатом в школе уже нечего было делать, и мы отправились восвояси. Я хотя и решил идти в Заинск сейчас же, но когда мы опять очутились на улице, то буран показался мне ещё сильнее, и моё решение поколебалось, хотя я этого и не показывал Рафгату.

– Ну и как, – сказал он, – ты всё-таки идёшь?

– Иду, – пробормотал я и, помолчав, добавил: – Надо…

В душе я надеялся, что Рафгат меня не оставит и решит идти со мной, ведь вдвоём не страшна не только метель, но в случае чего и от волков можно отбиться. А дорога проходит вдоль телефонных столбов, так что мы не заблудимся. Только вот лезть по сугробам тяжело будет. Но вдвоём и такая дорога легче…

– Пойдём, – сказал наконец Рафгат, – я тебя провожу немного.

Я обрадовался, вырвал из плетня увесистую палку, и мы полезли по сугробам. Чувствую, как снег набивается в валенки, сыплется за воротник, слепит глаза, но я радуюсь, что Рафгат со мной, и мне ничего не страшно. Что будет дальше, об этом я и не думаю.

Но вот и околица. Я оглядываюсь, поджидаю Рафгата, пока он подойдёт, а ветер дует мне в спину, словно подталкивает в аул, в тёплый дом.

– Смотри! – кричит вдруг Рафгат. – Кто-то едет!..

И в самом деле, по дороге вдоль столбов бредёт по брюхо в снегу лошадка, а на санях в передке кто-то сидит, скорчившись… Арзу! Кто же ещё, как не она!.. И я бросился навстречу лошади.

– Арзу! – кричу я. – Арзу!..

Всё лицо у неё было залеплено снегом, а на волосах и на бровях намёрзло, так что я узнал её только по голосу.

Я взял вожжи из её рук, хлопнул лошадку, и она резвее полезла по снегу. Завалился в сани и Рафгат, и так мы поехали по аулу. Здесь дорога была потвёрже, да и