"Санта-Барбара". Компиляция. Книги 1-12 - Генри Крейн

глаза, видел ее опьяненное лицо, расширенные зрачки, которые излучали силу пронизывающую ему сердце. Он млел от одуряющего сладострастия. Колени и бедра Вирджинии ритмично двигались рядом с его лицом и теплота обнимавших его бедер разжигала Мейсона. С ног до головы он чувствовал себя во власти истомы. Сами собой их губы встречались в обжигающих жарких поцелуях. Нежный запах ее тела окутывал его как облако.

Шелковистые кудри щекотали его лоб и глаза, заставляя на мгновение отвлечься от жаркого огня пожиравшего их тела.

Ее глаза блестели и воспламеняли его. Ему казалось, что сердце его останавливается и он радостно умирает. Иногда она улыбалась, но это была улыбка человека, которого не было рядом с Мейсоном. Она как будто отдалилась от него в неведомую сладкую даль.

Движения ее тела в котором находилась его плоть разжигали в нем острое желание разом покончить со всем этим. Каждой своей неземной лаской она почти лишала его сознания.

Мейсон старался кругообразно вращать бедрами, чтобы доставлять как можно больше удовольствия своей партнерше. При этом веки ее дрогнули и она открыла глаза, светившиеся настоящей радостью и умилением.

— Как, хорошо, — вздохнула она. — Двигай медленнее.

Волнообразно изгибаясь и плавно раскачиваясь она стала помогать ему.

Мейсон ощущал как по его телу волнами прокатывается дрожь, как его кожа становится то мягкой, то вдруг покрывается мелкой сыпью. Вирджиния двигалась все быстрее и быстрее. Ее движения становились все более целенаправленными и точными. Бедра все плотнее и крепче сжимали тело Мейсона.

Он запрокинул голову на подушку. Рот его приоткрылся. Мейсон тяжело стонал, вздыхал, хрипел. Он то закрывал глаза, то открывал. Видя перед собой высоко запрокинутую голову Вирджинии с полузакрытыми глазами, он с вожделением смотрел, как раскачивается перед ним грудь женщины, смотрел на ее раскрытые влажные губы, которые Вирджиния то и дело облизывала.

Ему было несказанно хорошо. Ему хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно. Он чувствовал в себе невиданную, прежде никогда не ощущавшуюся силу.

Руки у Мейсона, стянутые ремнем за спиной, затекли, но это только доставляло ему большее удовольствие. Ему нравилось что его тело сводит судорога и ему неудобно лежать. Он находил удовольствие в боли. Он видел, что и Вирджинию пронизывают сладостные судороги. Он хотел помогать ей своими движениями, но, оказалось, она поняла лучше его самого, что нужно Мейсону. Она предугадывала каждое его желание все время набирая темп или останавливаясь.

Прошло уже, наверно, не меньше часа, а они все пили по капле безудержно растущее наслаждение. Вирджиния то нервно вздрагивала, прикрыв рукой глаза, то стонала, то умолкала и бросалась ему на грудь. Среди общей все возрастающей сладости судороги апогея наступили внезапно.

Вирджиния вдруг вздрогнула и замерла. Из ее полуоткрытых губ вырвался стон. Они забились в экстазе плотского забытья.

Когда порыв страсти отхлынул, она как‑то сразу обмякла и сделалась податливой как расплавленный воск. Прогнувшись она прильнула к Мейсону и, обняв его, положила голову ему на грудь.

Мейсон так же глубоко вздохнул и поник, почувствовав в теле необычайную легкость. Он не открывал глаз, стараясь продлить минуты наслаждения. Ему казалось, что кровать под ними исчезла и они парят в воздухе…

— Тебе хорошо? — наконец, спустя несколько минут спросила она.

Изможденный до предела Мейсон едва слышно ответил:

— Да. Развяжи мне руки.

Когда она перевернула его на спину и освободила сжатые кожаным ремнем локти, Мейсон едва слышно застонал и стал разминать затекшие суставы.

— Ты была неутомима.

Он произнес эти слова таким тоном, что можно было при желании рассмотреть в них некоторое сожаление. Она улыбнулась и с легкой насмешкой сказала:

— Я предупреждала тебя, что ты встретился с необычной женщиной.

Он молчал, стараясь отдышаться и прийти в себя.

— В тебе столько страсти…

Она откинулась на спину и, широко разбросав по постели руки, улыбалась.

— Да, мне нечего скрывать, — спокойно глядя в потолок сказала Вирджиния. — Меня жжет огонь неугасимого желания. Мои мысли зацепились за этот колышек и вращаются вокруг него с упорством достойным мула. Мы созданы для этого и жизнь которая у нас есть вполне достойна такого наслаждения. В нем есть все — и сладость, и боль, и муки, и экстаз. Я готова заниматься этим всегда — день и ночь.

— Интересно, сколько сейчас времени? — спросил Мейсон.

— Не знаю, — спокойно ответила она. Разве это так уж важно. По–моему главное — то, что мы получили удовольствие. Ведь люди рождены только для этого, а все остальное это плод их фантазий.

Мейсон повернул голову и с некоторым удивлением посмотрел на Вирджинию. Он не ожидал от нее философствований после того, что они только что совершили. Однако, похоже, ей действительно нравилась эта тема и она охотно говорила о том, что ее волновало.

— Дикари были рождены плодиться. Им было холодно и неудобно, — продолжала она. — Они выдумали себе убежище — пещеру и одежду — шкуры. Они скрыли от взоров друг друга свою наготу и, как только это стало запретным для взгляда, возвели в культ. Потом они построили города и стали торговать. Появились богатые и рабы. У богатых была возможность жить в свое удовольствие. Они много ели, сладко пили, хорошо одевались. Бедняки за гроши снимали с себя последние лохмотья, чтобы доставить удовольствие богатым. Нравственность и безнравственность развивались одновременно и, чем крепче нравственность, тем дороже и приятнее безнравственность. Всякие тиски нравственности и, так называемой морали, рождают все более сильные взрывы безнравственности. Люди достигли многого и только одно еще осталось для них тайной — их плоть. Именно потому, что плотные, непроглядные шторы уродливой средневековой морали скрыли для них доступ к этому.

Мне жалко тех, кто жаждет и одновременно боится этого, потому что невозможно бороться с исполином в тысячу раз более сильным чем сами.

Есть две силы правящие миром — деньги и плоть. И если, когда‑нибудь можно будет победить власть денег, то никогда не победить своей плоти, потому что она и есть сама жизнь.

Мейсон вдруг поймал себя на мысли — а не говорит ли она исключительно о собственной плоти? О собственном теле? Можно ли относиться к этому, как к абсолюту? Можно ли возводить это в ранг истины в последней инстанции.

Ее слова заставили Мейсона задуматься, но после того, что им довелось только что пережить вместе, он старался отгонять неприятные мысли и думать лишь о хорошем.

ГЛАВА 20

Пробуждение. Мейсон не