Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

— Турбинная, дом три… Знаете?

«Знаю, конечно…» — вяло подумала Анна, но ничего не сказала.

— И паспорточек его возьмите с собой… Вы слушаете?.. Комната шесть.

— Хорошо.

И трубку повесили.

Молоденький лейтенантик на том конце провода был очень даже доволен, что так удачно все обошлось, что жена нарушителя оказалась дома и не пришлось посылать в такую слякоть машину и что сам нарушитель, хотя, как говорится, и лыка не вязал, но все же правильно указал все свои данные — и адрес, и телефон, и имя жены.

«С характером мужичок», — подумал он и вспомнил как яростно отстаивал свою независимость Пепелков, когда сержанты Петренко и Горовец «принимали» его. Пришлось, сердешного, к спецкреслу привязывать… Но вот, смотри ж ты, одумался… Все бы вот так-то… А то пылят, следы путают. А чего уж тут путать, когда до трусов тебя рассупонили. Правду говорить надо…

— Петренко, — негромко сказал он, приоткрыв дверь в соседнюю комнату. — Поди отвяжи этого «героя»… Пусть поспит до утра.

— Сделаем, — тотчас же отозвался невидимый Петренко. — Пусть, однако, поспит. — И, удаляясь, добавил: — Ему теперь, как я разумею, силы-то свои ой как беречь надо… Они ему теперь, силы-то, во как понадобятся! Пусть поспит.

«Юмор, — подумал лейтенант про Петренко. — Веселый парень… Все у него с шуточкой, расторопно. Огромный плюс при нашей работе!..»

3

Пепелкову еще год назад представлялось, что жизнь его потечет наконец-то спокойно и ровно, как вода из-под крана. Откуда оно появилось, это самое ощущение, сказать трудно. А теперь вот, говоря возвышенно, жизнь его дала трещину, развалилась…

«Вы, молодой человек, подумайте: на краю ведь стоите, на краешке… — Это голос заведующего бюро по трудоустройству. — Шаг, другой — и готово…»

Ну, что ж, так оно и есть, все правильно. Финиш, как говорится, без музыки…

Да-а, ухмыльнулся тогда Пепелков, называется — молодой человек… Он еще, оказывается, способен был ухмыляться, но ухмылка получилась жалкая, кривенькая.

Откуда-то из темноты прошлого пришли вдруг давно забытые строчки: «Мы в тридцать чувствуем как в сорок, а в сорок чувствуем — конец…» Из романса, наверное.

Для веселья какого или ухмылок особенных, а тем более для романсов старинных времени, казалось бы, не было. Но такой уж характер у Пепелкова, как у елки надломленной. Ее бьют ветра, дождик сечет, вот уж, кажется, сейчас последняя веточка хрустнет, а она все надеется, все топорщит перышки осыпающиеся — жить хочет.

К тридцати годам Пепелков пробудился от бывшей своей неразборчивой жизни как в каком-то похмелье. Не проснулся, а разбудили: руки трясутся, голова гудит, в горле сухо. Словно перед пожаром. Спичку поднеси — так душа и займется.

А впрочем, чего унывать-то?.. Что печалиться-то особо?.. Кто он нынче? Так сказать, на сегодняшний день. По специальности то есть. Бывший социальный психолог крупной проектной организации… Верно… А сегодня — разнорабочий… Ну и что? Ничего особенного…

— Что, может, не очень звучит? — (Это он супруге своей дражайшей, Анне Петровне.) И становится в позу, скандирует: — Разнорабочий — это звучит гордо!

Пепелков даже приподнимается на цыпочки, смеется.

— Не кривляйся, пожалуйста, — умоляюще смотрит на него Анна. — Когда ж ты наконец за ум-то возьмешься? Дети ведь у нас. Они же все понимают…

Дети…

В доме сразу темнеет. Пепелков хмурится, как-то весь закисает, даже глаза пытается спрятать. Дети — это его больное место, уязвимое самое. Аленка и Павлик… Маленькие покуда — шесть и четыре. Такие ж, как мать, — беленькие, глазастые… И какие-то не по возрасту задумчивые, грустные, моментально затихающие, как только отец входит в дом. Смотрят — как он сегодня?

Вот он с ходу, с порога:

— Привет поколению! — и, конечно, руку в карман. За гостинцами, значит. Там, в кармане, то вафля, то пряник какой, то пара конфет…

Детский народ мигом забегал, засуетился, задумчивость как рукой сняло. Это ж надо — папка пришел!

Павлика, ясное дело, к потолку кинуть, повыше. Он ногами дрыгает, вырывается вроде, но это — для виду. Нравится ему… Аленке тоже привычно — потрепал по лохматым, по вьющимся волосенкам. Девка уже большая: брата иной раз по утрам в садик водит. Подрастает, гляди, поколение-то, а?

Анна с кухни выходит, в фартуке каком-то немыслимом: и кружавчики тут, и петух на кармане… И когда это она все шить успевает?.. Сама-то еще ребенок. Смотрит просто как-то, понятливо: вот всегда бы, мол, так-то…

А в глазах все равно тревога, будто зябко ей в этом доме и неуютно. Не идет, не здоровается, смотрит только и смотрит. И у Пепелкова по спине пробегают мурашки: вот ведь до чего запуганная жена-то… Будто крылья подрезаны.

«Нет, довольно, — думает Пепелков. — Хватит… Надо тылы подтягивать, оторвался… Все-таки семья, дети…» И это решение, приходящее в сотый раз, кажется ему бесповоротным и ясным. Ведь кому другому, а ему объяснять не надо, откуда берется тревога, отбивающая порой у Анны всякую охоту пораньше детей из садика забирать. Вон уже Павлика в круглосуточную группу перевести хочет… Это из-за него, Пепелкова, из-за разнузданной его, несуразной жизни. Вот и сейчас — смотрит она, как радуются дети, а сама думает, поди, все о том же: что-то, мол, послезавтра будет?.. А ведь послезавтра известно, что будет. Послезавтра — аванс…

Да, действительно — хватит, решает окончательно Пепелков, переодевая брюки. В этом месяце у него прилично выходит. Семьдесят пять обещала выписать Роза, а может — все восемьдесят. А восемьдесят рублей это все-таки деньги…

Ну, понятно, у Людки занимал треху, у Кати — пятерку, у Хохла — рубль… Вроде и все… Мелочь это. Какой же мужик без долга, живые же люди…

Так… Семьдесят рублей остается… А? Вот кину их на стол — горести все и отхлынут. Анна денежку любит. Подойдет, неторопливо так, будто нехотя… Подумаешь тоже! Обычное дело, чего тут. Мужик получку принес… А как же иначе? Факт!

Пепелков посмотрел на себя как бы со стороны, полюбовался немного. Порядок. Мы вам не какие-нибудь там одесские фрайера с Дерибасовской, мы семью обеспечиваем.

Он огляделся.

Старенькая кушетка, на которой они спят вдвоем с Анной, детские кресла складные, шкаф с торчащей газетой (У средней дверки петля оторвана, так приходится прижимать газетой), стол посредине комнаты, зеркало и вешалка у дверей…

— Эхма, — вздохнул Пепелков, сел у самого окошка на тихонько скрипнувший стул и закурил.

Анна поглядела на него и, ничего не сказав, скрылась за шкафом, застучала машинкой — шьет.

Пепелков посмотрел в окошко, вздохнул, погасил сигарету. За окошком осень, вечерние сумерки, тишина. Люди по домам разошлись, только очередь у пивного ларька живет особой своей, постоянной жизнью. С самого утра до позднего вечера вечно тут толпится народ. Мужики,