Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

Он шваркает трубку, закуривает, ходит по коридору взволнованно, заворачивает на кухню садится возле стола. В груди вдруг поднимается радость, от которой уползает куда-то в угол, за раковину, липкое ощущение не то чтобы страха, а зависимости какой-то неясной от заклятых своих друзей, от захватанного руками стакана, от сырка на троих, от бессмысленных, тупых разговоров, которые вспоминаются как бессмысленные и тупые только потом — наутро, когда все вращается, кружится и во рту привкус меди, словно разжевал двухкопеечную монету, на которую собирался позвонить домой, Анке, чтобы не беспокоилась. Собирался, да так и не позвонил… А в голове все трамвай звенит двадцать третий, который водит Леха-телевизионщик, и в руках такая трясучка, что потом пол в туалете подтирать приходится мокрой тряпкой.

Хорошо, думает Пепелков, возвращаться в комнату. Всех, к такой матери, отошью!..

И он долго и обстоятельно рассказывает Анне о героической своей и несгибаемой стойкости, он разыгрывает всю сцену в лицах — и как Шмага юлил и вилял хвостом, и как он, Пепелков, ловко его обрезал и дал понять, что отныне он совсем другой человек, да и не то чтобы отныне, а он вообще другой и всегда это знал, и только характер какой-то паскудный не давал ему осмотреться, взять себя в руки, «завязать», как говорят эти шустрилы, когда самим приходится выходить из очередного штопора, в который бросает их регулярно бестолковая, мутная, нереальная какая-то, бессемейная жизнь…

Все эти разговоры велись, однако, не в первый раз. Анна слушала его в такие минуты и только горько вздыхала. И незаметно, казалось, думала о своем… Потом не выдержи вала, откладывала в сторону вечное свое шитье или какую-нибудь суповую тарелку, которую перед тем достала из шкафчика, и тихим, недоверчивым голосом останавливала супруга:

— Повторяешься, Веня.

— То есть?..

— Меньше надо говорить — больше делать…

— Ну, так ведь я же и говорю: всё, конец!

— В сотый раз…

Пепелков вскакивал, хватался за сигареты, руки его подрагивали, спички ломались.

— Ладно! Сама увидишь теперь!.. Всем назло!.. И говорить ничего не буду, — выкрикивал он, бегая по комнате от дверей до окошка. — Все-е увидят теперь, кто такой Пепелков! Точка!..

Анна приглядывалась к нему в каком-то ознобе и опять не знала, что делать: продолжать теребить его самолюбие или снова ждать неделю-другую… Сколько он выдержит?.. И все чаще в сознание ее закрадывался осторожный вопрос: что же дальше, что дальше?.. Кончится ли все это когда-нибудь? Или, к чертовой матери, надо хватать в охапку детей и бежать без оглядки из этого бессильного дома, где давно уже не стало ни смеха, ни радости, ни любви.

А куда побежишь?..

Время цокало и скрипело и, поторапливаясь, диктовало неумолимо свои законы: нужно было жить в постоянном ожидании подступающих неприятностей, чтобы они не ударили шибко, чтобы они не застали тебя врасплох.

5

Жизнь человеческая полна контрастов. Плюсы и минусы чередуются в ней с неумолимой последовательностью. Только что Пепелков чувствовал себя на седьмом небе, чуть ли не героем труда, и вот — невозможно представить! — он уже сидит под замком в районном отделении милиции, в камере предварительного заключения. Все просто и примитивно, как вареная репа.

А дело было так.

В тот день, когда Пепелков ликвидировал прорыв в своем цехе, Федя сбегал в обед на уголок, принес бутылку «Стрелецкой». Выпили они втроем, с Капралом, у него под навесом. После обеда тележка сама бегала впереди Пепелкова. Капралов больше не помогал, но работы было немного, и к тому же Веня вдруг почувствовал себя этаким Геркулесом: он вращал тяжело нагруженную тележку вокруг оси, разгонял ее до невероятной скорости на металлическом полу печатного цеха, а груз «сбрасывал» с молодецким пристуком. Веня сам себе нравился, как бывало обычно в подобных случаях.

В паузах, присаживаясь покурить на скамеечку возле лифта, в окружении таких же потных, одетых в грубые брезентовые робы возчиков, Веня прикидывал, где бы еще перехватить стаканчик, но до конца работы так ничего и не выгорело. К четырем часам желание выпить охватило уже все его настрадавшееся нутро, весь он был подчинен одной этой цели. Даже взгляд его сделался пустым и отрешенным, как у человека, который готов на все.

Каждый раз, когда Веня хоть немножечко выпивал, с ним происходило то же самое. Просыпалась необоримая, до бессмысленности доходившая жажда спиртного, которая была гораздо неутолимее той жажды, что раскаленной рукой хватает за горло усталого изможденного путешественника, пересекающего пустыню.

Иногда Пепелкова самого пугало подобное состояние. Он спохватывался, в который раз давал Анне слово не пить, на месяц или на два с напряженным усилием рвал все связи со злосчастной своей компанией. Но чаще дело кончалось обыкновенным запоем, и в последний год «светлые промежутки» между запоями становились все меньше и меньше.

Между прочим, Капралов испугался сегодня этой явственной отрешенности в глазах Пепелкова: он-то знал, что в такие моменты иной вполне способен рубаху последнюю заложить, разгрохать витрину или ребенка ограбить. Поэтому он не пошел с Веней после работы, крикнув ему, что останется паковать — будет восполнять, мол, что за день не сделал…

Как всегда, Пепелков вышел на улицу в четыре пятнадцать. Догнал Шурочку Волкову, шедшую неторопливо в сторону универсама, пошутил насчет погоды, которая была прескверной: сильный ветер гнал мокрые листья, налетая порывами, и Шурочка наклоняла голову и придерживала рукою подол плаща.

— От неприятность, — сказал Пепелков уже у самых дверей магазина. — Переодевался, понимаешь… спешил… Прямо не знаю, что делать…

— А что случилось? — спросила участливо Шурочка. Надо сказать, что она немного побаивалась всех этих распахнутых до предела, порой нагловатых ребят — возчиков, резчиков, смазчиков — и все никак не могла за первую свою неделю работы в бумажном цехе найти верный тон в обращении с ними. — Так что же? — снова спросила она, когда Пепелков совсем уж остановился.

— Да понимаете, Шурочка, — неохотно сказал Пепелков, — деньги оставил в раздевалке. Такая досада… — Он даже вздохнул. — А жена говорит — то купи, другое купи…

Ход был довольно дешевый, но Шурочка «клюнула»… Она сразу раскрыла сумочку, вынула кошелек, дернула кнопку.

— Беда поправимая, — сказала она. — Сколько вам?

— Девять рублей, — сказал Веня быстро, заметив в кошельке красненькую бумажку. Все было рассчитано точно: в нем проснулся бывший специалист по межличностным связям. Именно не десять, а девять… Все, мол, уже подсчитано и мысленно взвешено… Шурочка улыбнулась.

— Что уж там девять, берите десятку… У меня, правда, всего два рубля остается… — сказала она несколько растерянно, когда червонец уже скрылся из ее