Белый омут - Фёдор Григорьевич Углов

которые уже с кружками, отходят в сторонку — по двое, по трое. Самое тут и потолковать, а где же еще-то?.. Кобры очкастые, подстилки, нижние половицы, как любовно называют жен своих мужики, гостей таких принимать не любят.

У кого рыбка есть какая — разламывают на всех, и уж тут столько рук тянется, что хозяину остается порою либо хвостик шершавый, либо головка жестяная с матовыми дробинками соли… Кто-то тут же «соображает». С оглядкой, конечно… Вон и поллитровка пустая пошла в ларек. У Тамары даже и дверь приоткрыта для подобной оказии.

— Только стаканы верните, бесы, как положено, а не то следующий раз… Я тебе, тебе говорю?

— А что будет, ежели не секрет?

— А вот кружкой тебе по кумполу будет, а не стакан!

— Ладно, — сыто и хмельно улыбается высокий чернявый парень в синей спецовке и подмигивает товарищам. — Плескани-ка еще кружечку, тепленького.

Это Шмага, постоянный клиент.

— Иди, иди, — ворчит Тамара. Она сердито кидает в тарелку чью-то протянутую в окошечко мелочь. Очередь тоже заколыхалась, засопела сердито, и кое-где задымились уже не слишком настойчивые, беззлобные голоса. Не пускайте, мол, его, которые впереди, чего смотрите?

— Повторяю! — солидно говорит Шмага.

— На, подавись! — отвечает Тамара и грохает кружкой так, что пиво даже немного расплескивается.

Шмага смеется, довольный. Он уже, как говорится, почти что хорош. Совсем немного уже осталось до этой самой его кондиции, за которой, как правило, или разухабистая веселая песня, или грубая короткая драка. А причины ее мужики никогда и вспомнить-то не сумеют.

Странно все это, но, должно быть, привычно…

Город смотрит на злосчастный этот ларек с трех сторон — желтыми своими безответными окнами, мудрый город и терпеливый, как большой, хорошо отлаженный организм, которому в вечной своей дневной забеганности и спешке некогда, да и власти-то, поди, никакой не хватит выкорчевать с корнем занемевшую эту заразу или хотя бы перенести ларек куда-нибудь на пустырь, на окраину. Да и не один он, ларек-то, в городе…

Пепелков отошел от окна, пошатался по комнате, насвистывая нехитрый мотивчик. Сходил на кухню, вытряхнул окурки из пепельницы в ведерко под раковиной. Вернулся в комнату. Опять постоял у окна. Машинка стучала.

Павлик раскрашивает картинку свою космическую, чуть сопит, склонив голову набок. Аленка клянчит у матери обрезки материи, не иначе как кукле обновку какую-нибудь скроить затевает. Кукла уж выцвела вся, надо будет к Новому году другую купить или лучше тещеньке намекнуть — пусть подарит…

— Погоди, глупенькая, — слышится голос Анны. — Вот закончу Павлику рубаху, и сошьем вместе Кате твоей костюмчик брючный, в полосочку. Ладно?

— Не-е, я сейчас хочу, я сама, — хнычет Аленка, — сама-а…

— Ну, сама, так сама, — соглашается Анна. — На-ка вот тебе лоскуточек…

Дочь, приплясывая, возвращается из-за шкафа.

И внезапно охватывает Пепелкова чувство какой-то своей ненужности в этом доме, необязательности присутствия, что ли! Что за черт! Битый час просидел, как пень, и — нате вам! — никто ни о чем не спросит, не поинтересуется: а что там у него, у Пепелкова, внутри?.. А внутри у него, быть может, пожар… Может, его мысли сейчас раздирают такие особенные от которых не только плакать — рыдать охота… Никому до него нет дела, хоть тресни!

«У-у, семейка!» — мрачно говорит про себя Пепелков и начинает осторожно натягивать свитер. Долго шарит глазами по жиденькой полке, на которой сиротливо пылятся несколько книжек по психологии, потом, угрюмо решившись, отыскивает в одной из них мятую, не успевшую разгладиться трешку Вот и ладно думает он В кармане-то черта с два улежала бы.

— Аннушка-а! — тянет он с самым невинным видом. — Я тут, это… хм… ну, в общем, недолго…

Машинка разом смолкает. Настораживаются дети. Словно граната упала, но до взрыва остается еще секунда или, может, секунда с четвертью. Так, по крайней мере, ощущает своим нутром эту слабую паузу Пепелков.

Он стоит еще примерно с минуту, смотрит под ноги, словно размышляет о чем-то, а потом уходит, махнув рукой, хлопнув дверью и не оглядываясь.

— Куда? — пытается крикнуть Анна. — Куда ты?

И вдруг она замечает, что — как бывает только во сне — голоса ее совершенно не слышно. Совсем пропал голос. Это кажется странным, но не только голос пропал — мысли пропали, разбежались куда-то: ни в душе, ни на сердце ничего нет — пусто, сплошные потемки.

Она хочет что-то еще сказать, смотрит на детей, снова уже забывших про все на свете, но неожиданно ощущает где-то под ребрышком какую-то странную, неподъемную и сонную тяжесть. Тогда она садится на край вылинявшей, охрипшей кушетки и молча прячет красивое свое испуганное лицо в полосатенькую недошитую рубашонку.

4

Этот проклятый телефон, как считала Анна, унес у нее половину жизни. Может быть, она и права, думает порой Пепелков… Сколько раз бывало такое: звонок!

— Пепелкова можно?

— Слушаю.

Голос Шмаги в трубке, обрадованный такой, бодрый, словно сто лет не виделись.

— Пепелков, здорово!.. Здорово, говорю!

— Привет…

— Выпить хочешь?

«Хочешь, хочешь, хочешь, — застучало в висках. — Хочешь, конечно…» А вообще-то, странное и неожиданное, надо сказать, приглашение. Шмага так просто и бескорыстно ничего делать не станет. И губы сами уже, может быть, против воли, в трубку выдавливают:

— Да ты что, совсем без понятия? Я ведь тебе уже говорил, что у Анны моей день рождения завтра…

— Ну и что?

— Как ты не понимаешь?.. Раз в году день такой у жены.

— Так то завтра, — смеется Шмага. — А у нас тут сегодня стол подламывается, приходи. Дельце одно провернули, потом расскажу. Быстренько давай — ноги в руки… Скучно тут без тебя.

Ага, думает Пепелков, значит, все в сборе там, в котельной, должно быть: и Капрал, и Малыш, и Приказчик, наверно…

Он глотает слюну.

Так… Пять бутылок «Иверии», три сырка. Половинка круглого. Обязательно — горчица в стакане, это уж обязательно. Горчицу всегда Малыш приносит из «Трех мушкетеров», тетя Соня у него там, официантка знакомая… Хорошо сидят ребятки, толково. Крепко сидят!

— Нет, — говорит он решительно. — Не могу… Да и приболел что-то: кашель. — И он кашляет в трубку. — И печень болит…

— Отлично! — кричит Шмага. — Самое то! И поясницу ломит, верно?.. Все нормально! Дуй сюда — вылечим!

— Ну, ты что же, не понимаешь?.. Раз ведь в году… Сказал — нет, значит — нет. Семья ведь…

— Знаешь, что? — сразу выскакивает Шмага из дружеской рамочки рубахи-парня. — Бюргер ты!.. Бюргер немецкий, зажравшийся! — И дальше — без передыха: — Сидишь там на всем готовом, зараза… А мы тут — хал-лодные, гал-лодные, — в голосе такая издевка, — без крыши над головой… Семья-а!.. Зажрался ты, Веня!

— Ну так что тебе, легче будет, если одним голодным на