Дубль два. Книга вторая - Олег Дмитриев

— ослабла в коленках, да наземь и сядь. Да Могуты от Земли-матушки приняла столько, что сроду не бывало. Поболе, чем ты давеча, что Сергуня показывал, перед тем, как вы Вяза нашли. Да только нельзя столько силы земной человеку в себе держать. Она и не удержала. Раж-то на руки подхватил её, спасти хотел. Кругом вой, визг, смерть да кровища — а эти двое глаз друг с друга не сводят. Она и говорит ему: «Ты спаси, любимый мой, землицу русскую!». Да всю Могуту и отдала. Дочиста.

Мы переводили глаза с него на картину и застывшую над перилами сгорбленную спину Сергия. В полной тишине.

— Тогда наши, что рядом были, небывалым чудом спаслись. Не знаю, как уж и смог, но направил Раж избыток силы на чёрных, а не назад да вокруг. А то некому было бы ту историю ни рассказывать, ни слушать.

Лицо епископа застыло, как в овале на керамическом портрете. Наверное, он тоже умер в тот день, вместе со старым другом и его любимой. Не весь. Но легче от этого ему не было.

— Ближние рядов пять их просто пропали. Только роса кровавая от них в воздухе висела, да на нас ложилась, когда мы в то облако влетели галопом. Первые-то мы с Ражем и скакали, даже князей за спинами оставили. Позади рёв наших, «Ра-а-аж!» орут. А мы молча скачем. Плачем — и скачем.

Кто-то из девчат всхлипнул. А может, и не из них. Может, и я сам. Картинки, что передавал Степан, вогнали бы любого в скорбь и ярость.

— За ними ряда три — во прах превратились. Натурально золой опали. Ни сабель, ни подков не осталось, только земля оплавленная. Белый потом объяснял мне про какое-то кольцо высокотемпературное при критическом выбросе энергии, да я не запомнил. Но выглядело внушительно. А следом за золой — музей адовых мук.

Увиденные картинки не ужасали и не поражали. Я не знаю слов, что могли бы описать наше состояние. А Устюжанин продолжал ровным, мертвым голосом:

— Там, подальше, жар, знать, поменьше был. Сперва жареные да печёные лежали. Прям с лошадками вместе спеклись, комками. Шерстью да копытами палёными воняло — жуть. По-над сечей и так не розами пахнет, а тут уж вовсе… Бр-р-р-р, — он судорожно передёрнулся, заново переживая тот бой.

— Потом стали варёные попадаться. Что люди, что кони. Хуже стало. Там живые ещё оставались, хоть и сваренные вкрутую. Мы стрелой мчали за Ражем, особо-то не глядели по сторонам. Новики из задних рядов, вроде, добивали их. Мы до реки доскакали — да в воду за татарвой. Там куда не ударь — одного или двоих точно располовинишь. Я тогда в запале потерял было Сергуню-то. Отступил в сторонку, чтоб не смахнуться часом. Вокруг него вода кипела, помню. Хотя там воды-то не было в реке, почитай — одна кровь и текла. И кипела. И вонь как на бойне…

Он потёр лицо руками. Я поймал себя на желании повторить жест. И не смог.

— Эти, что потом описывали, наврали с три короба, конечно. Но в том, что до речки Мечи гнал их Раж с отрядом — не обманули. И что полегло там татарвы несчитано — тоже правда. Поди их сосчитай потом, если он как на комбайне проехал? И любого, до кого дотянуться мог, в самом лучшем случае башки лишал, мечом, посохом, ногой, рукой — чем попадало. А многим случай хуже выпал. Тех на куски рвал. Вот и как считать, когда клочья доспехов, сапоги да рукава, из которых мясо торчит, вразнобой во все стороны раскиданы? Я по той просеке кровавой до самого берега Мечи доскакал. Да там его и нашёл. Всю силу до капли отдал он тогда. Жить не хотел. Незачем было ему. Про всё позабыл, как Елена-то Богу душу отдала.

Епископ вздохнул снова протяжно, прерывисто.

— А это, — кивнул он на картину, — потом уже. Схоронили ребяток-то. Князей да бояр поперву обмыли да домой отправили. Тела Сашки с Андрюхой, Странников, в Москву проводили, в Симонов монастырь. А Елену там схоронили, на том самом холмике. Не дал Раж с места стронуть её. Даже брату, Димитрию Иоанновичу. С ним спорить-то тогда охотников не выискалось. Хуже смерти выглядел старец. Гораздо хуже. Каменюку вон притащил неподъёмную, бросил оземь, что кони вокруг попадали, сел да и застыл рядом так же. А народишко молву разнёс потом, что одолеть басурман-супостатов святая икона помогла. От неё, дескать, свет лучезарный, небесный, воссиял да обратил в бегство чёрное бесовское воинство. А народец-то, он всегда так: во что говорят — в то и верят, — завершил жуткий рассказ Устюжанин одной из любимых присказок Осины.

Сергий обернулся. Глаза были сухими. Совсем сухими, даже бликов от светильников не было на них.

— Девчушке той, Стёпка, что нарисовала такое, надо сюда приехать. Коли позволишь — перемолвлюсь с Белым, пусть глянет на неё, как он умеет. Такая мастерица жить должна да людей радовать.

— Сам хотел предложить, Сергунь. Вместе сходим да попросим за неё. Глядишь, ещё кого из знакомцев нарисует нам, — кивнул подземный владыка.

— Тут уж без меня. Мне хватило. Раз пять я в тех краях бывал. Крайний-то раз вовсе мест не узнал. Чего ни попадя нагородили людишки на могиле Алёнушки моей, — слышать от него имя, произнесённое таким тоном, было горько.

— Как скажешь, старый друг, — согласился епископ.

— А ты, Аспид, помни слова мои. Хуже многих будет. Беспримерно, несоизмеримо хуже. Но ты не удивляйся. Ты переживи.

Проговорив это, Сергий чуть дёрнул подбородком и прошёл сквозь нас, как призрак, хотя свободного места, кажется, почти и не было. Прошагал по розовому мостику и скрылся в белых вратах.

Воспоминания эти молнией пролетели над глубоководными реликтовыми рыбами подсознания. И от Перводрева не укрылись:

— Я не неволю тебя, Странник.

— А я не спорю с тобой, Белый. Я сделаю, что до́лжно. А о моих близких, которые так удачно оказались у тебя в гостях все вместе, ты обещал позаботиться. Если не тебе верить — то кому тогда? — ответил я.

— Быть посему, Яр-Аспид. Хранители помогут тебе собраться. Молодой Мастер отправится в помощь — ему тоже учиться и учиться ещё. Я благодарен тебе. Снова. И рад, что сила досталась честной душе. И верю в тебя, Странник. Мир по дороге!

И ослепительно-белый шквал снова подхватил меня,