История частной жизни. Том 5: От I Мировой войны до конца XX века - Филипп Арьес

Но если ада нет (или он предназначен лишь для немногих уж совсем чудовищных преступников), зачем тогда браться за скучные задачи и лишать себя приятных занятий? Если циничное утверждение Наполеона о том, что «общество не может существовать без имущественного неравенства», а терпеть имущественное неравенство можно только в том случае, если церковь скажет, что когда-нибудь «там, в вечности, будет иначе», противоречит «истинной» религии, то почему бы не стяжать почести и богатство hic et пипс, здесь и сейчас? Старики протестуют — они так трудились, чтобы их земные заслуги зачлись им в лучшем из миров. «Мы истово молились — чтобы не попасть в ад», — признается некая крестьянка. Ей вторит другая: «Или ничего нет, или все отдано неизвестно кому, и в таком случае это ничего не стоит, потому что без труда ничего не получишь»[147]. Но если больше нет ни грехопадения, ни смертного греха, ни ада, ни чистилища, ни искусителя, ни божественного наказания, то «под сомнение ставятся традиционные основы христианства, в частности оправдание страданий и спасение через искупление грехов»[148].

Рай на земле?

До относительно недавнего времени (скажем, до Второй империи) постоянная забота о геенне огненной отходила на второй план в связи с тем, что ад был на земле. В четвертом томе «Истории частной жизни» рассказывается о том, что представляла собой частная жизнь (если она вообще была) неимущих классов: нищета, недоедание, теснота, инцест, проституция жен и дочерей, детский труд, алкоголизм и т. д. История опровегла предсказанную Марксом тотальную пауперизацию: по определенным причинам, которые мы не будем здесь рассматривать, капиталистическая система нуждалась в том, чтобы «ее» пролетарии были также и платежеспособными клиентами. Экономический рост, продолжавшийся в течение тридцати лет после окончания II Мировой войны, в той или иной мере обогатил все категории общества. Новая триада — «приличное» жилье, автомобиль (пусть «скромный»), телевизор — вкупе с социальным страхованием и эффективными обезболивающими сделала жизнь на земле если не «райской», то по крайней мере сносной. В недавней Франции для неимущих классов между повседневным существованием, которое им навязывалось, и адом, который они могли вообразить, разница была только в степени интенсивности, а не в природе. Когда люди умирали в том же мире, в каком и родились, когда не приходило даже в голову помышлять о каком-то социальном росте для себя или своих детей, начинали надеяться на загробную жизнь. Сегодня одержимость «новой триадой» (хотя те, кто находится в неблагоприятных условиях, и вынуждены довольствоваться самым скромным ее вариантом) позволяет людям проектировать мечты на более или менее обозримое будущее. Общество потребления вырвало с корнем эсхатологию, при этом не придав своей жизни «смысла».

Что же теперь проповедовать?

Итак, что можно теперь проповедовать? «Правда, никто не обязан раздавать то, что требуется для удовлетворения его необходимых нужд и нужд его семьи; никто не обязан отдавать другим и то, чего может потребовать общественное положение» (Лев XIII, «Rerum novarum»){88}. «Религия дает утешение несчастным, внушая им надежду на вечное блаженство, особенно ценное, если за него приходится страдать» (Лев XIII, «Auspicate concessum»), «Христианская демократия на основании лишь того, что она христианская, должна руководствоваться принципами божественной веры. Она должна защищать интересы слабых <…>. Для нее не должно быть ничего более святого, чем справедливость; ей следует охранять от каких бы то ни было посягательств право собственности и владения, поддерживать классовое различие, что свойственно правильно устроенному государству» (Лев XIII, «Graves de communire»). «По доброй воле оказывать хозяевам уважение, которого они заслуживают, и выполнять порученную ими работу; не пренебрегать домашней жизнью, в которой столько прелести; прежде всего — верить в Бога и искать в религии помощи во всех трудных жизненных ситуациях» (там же). Лев XIII выдвинул эти идеи менее века назад — кто бы мог произнести такое с кафедры сегодня? Комментируя воскресные проповеди, некий крестьянин сказал Иву Ламберу: «Они должны были держать себя в руках — а то от них бы все разбежались». В протестантской среде более половины верующих видят в пасторе духовного наставника и менее 40% считают проповедь главным признаком служения. Да и сама проповедь должна подчиняться медийным законам: отвечать ожиданиям. И если ад, чистилище и рай больше не «проходят», то это потому, что они больше не подпитывают воображение, отныне не связанное с антропоморфизмом. Тайные области веры находятся где-то в другом месте.

ИСПОВЕДЬ, ПОКАЯНИЕ, ОБРАЩЕНИЕ В ВЕРУ

Таинства вышли из употребления?

Исповедь была и остается возможностью поделиться тайной, которая будет сохранена. Сохранить тайну, уважая чужую совесть и соблюдая священные традиции, — дело чести духовенства. Даже антиклерикальная литература 1900-х годов воздерживалась от обвинения исповедников в нескромности. Некоторые священники некогда шли на пытки за отказ от раскрытия чужих тайн. Все они — от светских прелатов до самых бедных викариев — хранили секреты. «Исповедь принадлежит сфере устной культуры, в ней важен человеческий контакт, слово, произнесенное под взглядом одного лишь Бога в данное время и в данном месте: исповедальня — это место религиозного таинства»[149]. Таким образом, история исповеди не может быть написана, потому что нет архивов. Самый знаменитый исповедник XIX века — Жан-Мари Вианне, кюре из Арса, канонизированный в 1925 году, унес с собой в могилу тайны тысяч частных жизней. Из двух сотен писем, написанных им монсеньору Деви, когда требовался совет в трудных случаях, не осталось практически ничего. В начале XX века духовенство настоятельно рекомендует исповедоваться регулярно: «Слабительное тоже неприятно принимать, однако когда вам надо позаботиться о своем теле, вы его пьете. Что же вы боитесь, когда речь заходит о вашем духовном благополучии?» (Приходской бюллетень, 1913). Верующие исповедуются с тем большей охотой, что боятся внезапной смерти: «Воспримет ли Бог всерьез тех, кто начнет соблюдать правила в последний момент?» Быть готовым предстать перед Создателем — такова популярная тема проповедей: «В 1922 году в день поминовения усопших, имена которых были предусмотрительно записаны, дети, количество которых соответствовало количеству покойных, были одеты по-разному: одни — во все черное, другие — во все белое, третьи — в черное и белое. Это было иллюстрацией к проповеди: первые шли в ад, вторые — в рай, третьи — в чистилище. Таким образом, грех не был понятием абстрактным, он овеществлялся, в него вкладывался эмоциональный смысл»[150]. В Лимерзеле, маленьком бретонском приходе, в 1920-е годы на пасхальную исповедь ходили все; половина жителей (больше женщин, чем мужчин) исповедовалась в первую пятницу месяца, школьники ходили на исповедь целыми классами. Верили