Выбор - Галина Дмитриевна Гончарова

черным не баловался. И Любаву только подозревать может Устинья, а поймать не вышло покамест, да и поймает — ведь не одна царица чернотой запачкалась, наверняка. Нельзя ей сейчас из палат царских уходить, вот и приходится смиряться, терпеть.

— Не надо, не обижай никого, Федя. Ты ведь царевич, на тебе ответственность огромная.

Федя аж приосанился от таких слов.

Приятно, когда тебя по достоинству оценивают. А что? И очень даже!

— Больше того, эти бояре ведь опорой трону стать могут. Что стоит тебе на оставшихся боярышень посмотреть ласковее, поговорить с улыбкой, подбодрить их немножечко? Да ничего, я и ревновать не стану, ты же сам мне сказал, что я тебе люба. Только ежели сейчас боярышень обидеть, они домой придут в слезах, отцам нажалуются, бояре хоть и смолчат, а злобу затаят. К чему оно тебе? Ты же сейчас можешь друзей из них сделать, только покажи, что колеблешься, что выбрать не можешь — что тебе стоит?

— Умна ты, Устиньюшка.

— Федя, ежели ты и правда решишь на мне жениться, так я о твоих интересах заботиться должна, — Устя улыбнулась, коклюшек коснулась, те зазвенели ласково, — и мы друг друга получше узнать успеем, и бояре на тебя сердца держать не станут, и боярышни мне подругами стать могут. Нам все на пользу пойдет, разве нет? Ты с матушкой поговори, ежели она одобрит, так я и не вполне глупость говорю? Ведь не год подождать надобно, немного еще, все одно до Красной Горки свадьбу играть нельзя.

Федор только хмыкнул.

— Маменька говорит, чтобы я не торопился, не к лицу сие царевичу.

— Правильно государыня Любава молвила. И поспешность тебе не к лицу, чай, не кобылу на ярмарке выбираешь, а жену. И боярышень обижать не надо бы, они готовились, старались, надеялись. И отцы их не в обиде будут, когда увидят, что ты старался всем возможность дать. Особенно сейчас, когда три боярышни уж сами ушли. Да и Утятьева еще как будет, очень она переживает из-за приступа твоего.

— Надоели они мне все! Плюнул бы, да и умчал тебя в храм!

— Феденька, а именно потому я и говорила, что тебя не знаю. Царевич ты. Будь ты угольщиком, а я простой крестьянкой, глядишь, мы бы счастливее жили.

Федор только вздохнул.

— Потерплю я этот курятник, Устиньюшка. Постараюсь. Ради тебя.

— Ради нашего будущего, — Устинья ресницами похлопала, посмотрела умоляюще. — К чему врагов на ровном месте наживать? Давай лучше друзьями их сделаем?

Федор тряхнул головой.

— Руди тоже так говорит. Что главное — из врага друга сделать. А там уж делай с ним, что пожелаешь.

— Мейр Истерман?

— Да, ты его со мной видела.

— Видела. Умный он.

Умный.

А еще подлый, безжалостный, расчетливый… и счеты те не в интересах Россы. Сейчас-то оно хорошо понималось.

— Умный. Только уехал сейчас.

— Уехал? Куда?

— Боря ему поручение дал: съездить, закупить для Университета все потребное. Книги там какие, может, пособия или пригласить кого.

— Пригласить?

— В Университет учителя потребны. Здание уж строиться начало, как раз постепенно и людей подобрать получится. Глупо, конечно, нам ли с Франконией да Лембергом тягаться?

— А что ж и не нам? Ты, Федя, хоть и царевич, а поумнее ученых многих.

На лесть царевич поддался, плечи расправил.

— И то! Хоть и не по нраву мне Борькина затея, но Руди-то все хорошо сделает, верю я в него.

— И я в него верю, Федя. Умный он человек. Поди, ты захочешь, чтобы он на твоей свадьбе был?

— Хотел бы я видеть его, да не вернется он ранее осени, а то и зимы. Без него обойтись придется.

— Жалость какая. Ничего, Федя, недолго терпеть осталось, скоро уж…

— Каждый день мне без тебя вечность!

— Как же без меня? Рядом я…

— Мало! Обнимать тебя хочу, целовать, своей назвать!

Устя молчала.

А что тут скажешь?

Да никогда больше!

Никогда, ни за что! Только не второй раз… ненавижу, и ненависть эта дает силы!

Силы жить, держаться, в лучшее верить… не для себя, так для других, для себя Устя на многое не рассчитывала. После того, что она сделать хочет, ее отец проклянет, и семья отвернется, и убить могут. Но — пусть.

Она уже умирала, ТАМ — не страшно. Она будет знать, что у родных и любимых все хорошо, она уйдет с легким сердцем. Надо ради ее цели солгать? Солжет!

— Потерпи, Феденька, недолго ждать осталось.

И совесть ее мучить не будет.

Кто знает, до чего бы договорились Федор и Устинья, но прервал их разговор дикий истошный женский крик. Устинья и думать не стала, взлетела с лавки, помчалась на помощь, Федор за ней кинулся опрометью, только коклюшки звякнули. Укоризненно.

Люди-люди, все-то вы спешите, летите… вам бы остановиться, узор рассмотреть, а вы несетесь…. Э-эх.

* * *

Кто увидел бы сейчас боярышню Данилову, так и не признал бы.

Звериным воем на постели выло-исходило существо страшное, язвами с ног до головы покрытое.

Устя в дверь вбежала, ахнула, к ложу кинулась, помстилось ей: вот, сейчас утечет сквозь пальцы ее песком речным еще одна жизнь, на этот раз не холопки, но боярышни.

А разве важно это?

Жизнь — любая бесценна.

Только вот…

Другие это язвы были, не смертельные.

Минуты шли, Марфа выла, скулила, язвы боль немалую причиняли, но умирать не торопилась она.

И Устя выдохнула.

Поняла, когда б Марфу извести хотели, она б во сне и отошла, Верке много не понадобилось.

Адам Козельский влетел вихрем, к боярышне кинулся, как сокол на добычу, только мантия мелькнула.

— Что…?

И сам понял, увидел… не растерялся, склянку из саквояжа выхватил, в ложку накапал — и ту меж зубов Марфе и сунул.

Устя принюхалась.

Запах ей знаком был, смолистый, чуточку горьковатый…

— Опий?

— Он самый. Чистейший! — Адам тихо отозвался, продолжал за Марфой наблюдать. — Обычно я его разбавляю вшестеро, да тут не надобно…

Марфе того и хватило, упала девушка на кровать, голова откинулась назад — и Адам ее осмотреть смог.

— Не знаю, что и сказать… боярышня. Царевич… язвы похожи на проказу, но это, безусловно, не она. Кожное заболевание? Но язвы неглубокие, чистые и идут по всему телу, они не нарывают, они попросту открылись, и кажется, единомоментно?

Устя лицо потерла.

Имеет ли она право промолчать сейчас?