История Великого мятежа - Эдуард Гайд лорд Кларендон

(и которые многие считали извинительными для солдата), были им теперь отвергнуты со всей суровостью. Он любил справедливость и более всего старался действовать справедливо именно тогда, когда мог поступить противоположным образом; он так строго держал слово и выполнял обещания, что, несмотря на все уговоры, покинул Западную армию, когда убедился, что не в силах обеспечить исполнение условий капитуляции Дорчестера и Уэймута. И если бы Карнарвон прожил дольше, он стал бы отличным полководцем, гордостью военного сословия, а потому смерть его явилась жестоким ударом для армии короля.

Здесь я позволю себе отступление более пространное, и если прославление необыкновенных и выдающихся мужей, равно как и рассказ, в назидание потомству, о великих их добродетелях принадлежат к числу главнейших целей и задач историка, то читатель не сочтет неуместными мои воспоминания об утрате, которую никакие успехи и удачи не смогли восполнить, а никакие годы не заставят забыть. В этом злосчастном сражении пал лорд виконт Фолкленд — человек, отличавшийся столь изумительными талантами и обширной ученостью, столь неподражаемым изяществом и очарованием в разговоре, столь изысканной любезностью и непритворным добросердечием в отношениях с людьми, таким нездешним прямодушием и чистотой нравов, что если бы его гибель осталась единственным клеймом позора на этой отвратительной и богопротивной войне, то и тогда последняя внушала бы невыразимый ужас и омерзение даже самым поздним потомкам.

До созыва настоящего Парламента обстоятельства его жизни складывались так счастливо, что лучший удел едва ли можно было вообразить. Еще не достигнув двадцатилетнего возраста, он стал обладателем крупного состояния. Несколько лет он воспитывался в Ирландии, где отец его исполнял должность лорд-наместника, так что, вернувшись в Англию и вступив во владение своими богатствами, он не был опутан сетью знакомцев и приятелей, которую постепенно создают беседы и привычный круг общения, а потому мог сам выбирать для себя общество и делал это отнюдь не по тем правилам, коим следовали в ту пору отпрыски знатных фамилий. Невозможно отрицать, что хотя он и допустил в свой круг немногих лиц единственно за их приятный нрав и очевидную привязанность к нему самому, однако по большей части он был близок и дружен с особами, обладавшими самыми блестящими дарованиями, а также репутацией людей безукоризненно честных — таким он по-настоящему открывал свою душу.

Он тонко ценил острый ум, богатое воображение и иные таланты в любом человеке, а если видел, как душат их бедность или нищета, то оказывал им самое великодушное покровительство, даже более щедрое, чем позволяло его состояние — которым в этих благих делах распоряжался так, как если бы получил его, чтобы употреблять исключительно для подобных нужд, и будь в его тратах хоть что-нибудь предосудительное, его могли бы счесть мотом. Приняв любое решение, он с величайшей твердостью и упорством шел к своей цели, и никакие усилия и труды, необходимые для ее достижения, не способны были его утомить. Так, решив однажды не появляться в Лондоне (который был для него любимейшим местом на свете) до тех пор, пока не изучит в совершенстве греческий, он уехал в свою деревенскую усадьбу и трудился с таким неослабным усердием, что за невероятно короткий срок овладел этим языком и мог теперь с легкостью читать любого греческого историка.

Тогда-то — а его сельский дом находился в десяти милях от Оксфорда — он и завел близкое знакомство с самыми тонкими и образованными мужами этого университета. Последние нашли в нем такую силу ума и основательность суждения, такое богатство мысли и воображения, умевших, однако, подчиняться строжайшим законам логики, такую обширную ученость — казалось, он был сведущ в любых предметах, и вместе такую поразительную скромность — как если бы он являлся совершенным невеждой, что они часто и подолгу гостили у него, словно в некоем коллегиуме на чистом деревенском воздухе. Дом его стал чем-то вроде университета в миниатюре, куда приходили они не столько ради отдыха, сколько ради серьезных занятий, чтобы тщательно исследовать и усовершенствовать те суждения, которые умственная лень и поспешная готовность к согласию сделали расхожими в обычных разговорах.

< По наущению матери-католички предпринимались многочисленные попытки отвратить его от англиканской церкви и примирить с церковью римской, и подобные усилия, как иным поначалу казалось, сулили успех, ведь Фолкленд пользовался всякой возможностью для общения с особами этого исповедания, как духовными,так и светскими, внимательно следил за религиозной полемикой и прочел все творения греческих и латинских отцов. К тому же питая глубокое отвращение к злобе и вражде, которые, как он видел, порождает различие в религиозных мнениях, Фолкленд в своих диспутах с католиками был чрезвычайно любезен и учтив. Но когда они, пустив в ход коварные уловки, обратили в свою веру и вывезли на континент двух его младших братьев, он прервал с ними всякое общение и написал два глубокомысленных и блестящих по слогу рассуждения против важнейших положений этой религии, к великому сожалению, до сих пор не опубликованных. >

Он был выше любых страстей и вожделений, свойственных душам грубым и низким, и стремился единственно лишь к знаниям и к тому, чтобы его считали другом всех, творящих добро, — отсюда его глубокое, даже чрезмерное презрение к тем хитростям и уловкам, которые приходится обыкновенно терпеть в делах человеческих. В последнем Коротком парламенте он представлял свой город в Палате общин, и тогдашние дебаты — а велись они со всевозможным достоинством, степенностью и рассудительностью — внушили ему такое благоговение к Парламентам, что он заключил, будто последние совершенно неспособны причинить англичанам какой-либо вред или даже неудобство, и что благоденствие нашего королевства немыслимо без регулярного их созыва. После злосчастного и опрометчивого роспуска упомянутого собрания у него, вероятно, возникло известное недоверие к правительству и предубеждение к слишком ревностным его приверженцам, к коим он и ранее не принадлежал. Тем же порядком он был избран и в настоящий Парламент, и в начале его заседаний гневно и решительно восставал против самых пагубных для государства злоупотреблений, ибо, неизменно ратуя за строгое исполнение существующих законов и установлений, не мог мириться с малейшим их нарушением или отступлением от них и полагал, что нет зла более вопиющего, чем дерзость министров, которые преступают явные и очевидные принципы во имя мнимой государственной пользы, или же судей, попирающих общеизвестные законы под предлогом целесообразности или необходимости < что и побудило его с такой суровостью выступить против лорда Страффорда и лорда Финча. >

Чрезвычайно высокое мнение о честности и прямодушии самых деятельных членов Парламента, и особенно м-ра Гемпдена, долго не позволяло