Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

мелкую дичь (куропатку, фазана, зайца, вальдшнепа) и рыбачат без ограничений со стороны егерей. Лесная молодежь с готовностью присоединяется к погоне, когда королева выходит поохотиться на оленя. Между тем, чтобы придать этой гармонии более универсальное измерение, в поэме рассказывается, что «земные боги» посещают двор в Виндзоре, в то время как в лесу могут обрести убежище отставные государственные деятели и ученые, такие как покровитель и друг Поупа сэр Уильям Трамбулл. Дубы, растущие в лесу, становятся символами имперского предназначения Британии, древесиной для мирной торговли, которая соединит мир в такой же гармонии. Тем временем близ «Темзы берегов» —

…для сынов Британии судьба —

Пасти стада или растить хлеба;

В империи моей тенистой вновь

Пускай лишь на охоте льется кровь;

Пусть горн молчит, пускай трубят рога;

Пусть бьют зверей и птиц, а не врага.

Вызывает удивление не то, что стихи приукрашивают реальность, а то, что они удивительно точно соответствуют ей. Как мы видели, судебные книги вердереров дают четкие количественные показатели мягкого соблюдения лесного законодательства в царствование Анны[865]. А наблюдения поэта, возможно, еще точнее. Ибо, когда ему было около шестнадцати лет — и, возможно, он уже начал работу над первой частью поэмы, — Поуп снискал дружбу сэра Уильяма Трамбулла из Истхэмпстеда, который в течение многих лет был выборным вердерером. Одно время Поуп и его покровитель ездили верхом по лесу три или четыре дня в неделю — и надо полагать, Трамбулл по-отечески следил за соблюдением лесных правил. Поэтому если образ прекрасно налаженной гармонии интересов, возможно, и был идеализирован, то в своей основе он опирался на подлинный опыт.

После 1716 года, когда проганноверские лесные власти старались восстановить всю строгость лесного законодательства, Поуп лишь изредка посещал лес. Поэтому он, вероятно, был не готов к вспышке насилия в лесу в 1721–1723 годах. Но его не могло удивлять ни возрождение старого конфликта между лесовиками и чиновниками, ни обострение отношений между старыми католическими семьями (или семьями тори) и придворными вигами[866]. Он наверняка располагал обширными источниками информации о лесных делах, получаемой не только через Рэкеттов, но и через сеть старых друзей и знакомых[867]. Его патрон сэр Уильям Трамбулл умер, но Поуп, вероятно, сохранял связи с его семьей, к которой его друг и сотрудник по подготовке «Одиссеи», Элайджа Фентон, присоединился в роли домашнего учителя в 1724 году. Друзья-католики Поупа, Энглфилды из Уайтнайтса близ Рединга, приходились кузенами сэру Чарльзу Энглфилду, баронету католического вероисповедания, который попал в беду из‑за поощрения похитителей оленей[868]; это родство охватывало и Марту Блаунт, всю жизнь дружившую с Поупом внучку Энтони Энглфилда, которая жила в другой лесной деревне, Мейплдерхеме. Без сомнения, Энглфилд должен был знать — как узнал его друг Джонатан Свифт, причем на гораздо большем расстоянии, — всю историю Томаса Пауэра и его провокаций. И конечно, ему было известно, причем гораздо лучше, чем нам, какие основания для недовольства лесным законом могли иметь его зять и племянники.

Именно в этом контексте мы можем строить догадки о том, как Поуп реагировал на дело Рэкеттов. Профессор Пэт Роджерс предположил, что причастность Чарльза Рэкетта к криминальному и отдающему якобитством эпизоду такого рода, «должно быть, стала глубоко позорным событием для Поупа». С тех пор ему приходилось терпеть «скелет в семейном шкафу — Рэкетт, беркширский „черный“ браконьер». Это был «вечный позор»: «Но бесчестье было не только личным; оно грозило художественной позиции Поупа в целом. Из лесных пристанищ своего детства он создал символ сельской чистоты…» Лес воплощал собой «некий благословенный приют», а «алчных королей-охотников поэт представил как эмблему жестокого деспотизма». Когда «Рэкетта-грабителя» схватили, система символов Поупа «потерпела крах». «Его зять осквернил одно из самых заветных мест в его воображаемом мире». Остается лишь изумляться «поразительным свидетельствам родственной преданности», которую Поуп продолжал проявлять к беспокойным сыновьям своей сестры.

Мы снова на почве догадок. Но я думаю, что здесь все перевернуто с ног на голову. Этот эпизод и вправду осквернил одно из самых заветных мест воображаемого мира Поупа. Но сделали это не Чарльз Рэкетт и даже не «черные», а люди вроде Томаса Пауэра, Бэптиста Нанна, судьи Пейджа и вообще проганноверских охотников за «черными». И кстати, сверх того, лес как образ гармонии и примирения интересов был совершенно осквернен раздорами и кровопролитием при новом режиме.

Не стоит представлять себе, будто Поуп активно сочувствовал «черному» браконьерству. Но нельзя не отметить, что некоторые люди, оказавшиеся мишенями «черных» или участниками их судебного преследования, в дальнейшем предстают в качестве мишеней сатиры Поупа; к ним относятся Кадоган, губернатор Томас Питт, сэр Фрэнсис Пейдж и Пакстон[869]. Поуп поддерживал дружеские отношения только с одним из команды обвинителей, лордом Кобхэмом, но Кобхэма сместили с поста коменданта Виндзорского замка в июне 1723 года, и в течение предыдущих месяцев того же года эти обязанности, по-видимому, исполнял полковник Негус, его заместитель.

Все это лишь косвенные, неубедительные свидетельства. Они лишь подтверждают, что в целом убеждения Поупа были направлены против придворных, новых модных и богатых жителей, которые начали селиться в лесу, судей и прокуроров. Но если мы еще раз посмотрим на символику «Виндзорского леса», то сможем с большей точностью сделать вывод о том, каковы могли быть чувства Поупа. Мир его юношеской поэмы символизирует, как мы видели, слияние разнообразия в гармонии, равновесие как в мире природы, так и в мире людей. Этот мир согласованных интересов — фермеров и охотников, ученых и придворных — специально противопоставлен миру Вильгельма I (и, возможно, Вильгельма III), в котором «дикие» лесные законы применялись в интересах королевской охоты, когда сводился на нет труд фермеров, а зверей выкармливали, в то время как подданные голодали.

Одна и та же казнь могла постичь

Убийцу и охотника на дичь.

Напротив, правление «Стюартов» принесло мир и изобилие, расцветшие промыслы (то, что поэтически обозначалось как «промышленность в долинах расцвела») и настолько мягкие законы о лесах, что всем стала доступна мелкая дичь. Охотничий рог теперь звучит «весело», а оружие используется только для охоты на птиц и зверей.

Так обстояли дела в 1713 году, когда поэма была впервые опубликована. Но в 1723‑м, куда бы вы ни повернули в самом Виндзорском лесу, вы не могли не столкнуться с тем самым «варварским раздором», против которого была направлена вся поэма. Те олицетворения зла, к вечному изгнанию которых призывает финал поэмы, — «бледный ужас», «мрачная забота», «багроволикая мстительность», «притеснения», «сектантство» и «неистовые фурии»[870] — нашли