Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

реальное выражение в приходе Уинкфилд, так хорошо знакомом ее автору по прогулкам с вердерером Трамбуллом и на окраине которого находился его старый дом, Бинфилд, Истхэмпстед Парк и Холл Гроув. Леса снова стали жертвой «диких законов», а по Черному акту действительно «одна и та же казнь могла постичь» охотника, убившего зверя, и убийцу человека. (В ближайшие годы несколько человек были повешены за то, что охотились на оленей в королевских парках — причем делали это недалеко от нового дома Поупа, в Ричмонде.) Более того, именно там, где прежде подвизался Трамбулл, Томас Пауэр сплел ту сеть провокаций, которая помогла привести людей на виселицу. Могло показаться, что снова вернулось владычество тиранов.

Нелегко представить себе более ужасное осквернение образа гармонии, провозглашенного в поэме. Я сомневаюсь, мог ли Поуп в 1723 году испытывать стыд и бесчестие при виде «скелета в семейном шкафу». Он, скорее всего, разделял чувства Томаса Хирна, Уилла Уотерсона и тех присяжных, которые отказались вынести обвинительный приговор. Что касается самой поэмы, то переписывать ее было поздно. Поуп, кажется, позволил промелькнуть лишь одному признаку своих чувств. В ранней версии произведения строки 85–94 гласили:

Впоследствии без гнева короли

Смотрели, как селения росли;

Стада паслись, прославив мирный край,

И на песках был собран урожай;

Лес в изумленье на зерно глядел,

И радовался втайне земледел[871];

О, пусть не сможет больше ярость иноземного владыки

Злом, пусть и по закону, осквернять будущий век!

Простри же, прекрасная Свобода, свои небесные крыла,

Дохни изобилием на поля и ароматом на родники[872].

Четыре строки, выделенные курсивом, были удалены в первом издании поэмы и заменены более неуклюжим и сдержанным двустишием:

В Британии Свобода — Божество,

И для нее настало торжество[873].

Когда в 1736 году издавались сочинения Поупа, он прилагал все старания, чтобы вернуть выброшенные строки в сноску, но тщетно.

В целом остается сказать об этом совсем немного. Несомненно, Поупа в 1723 году обуревали необычайно мрачные чувства. Профессор Шербурн полагает, что 1718–1723 годы были одним из самых спокойных периодов в жизни Поупа. Он датирует конец этого спокойствия конфискацией изданных Поупом «Трудов» герцога Бэкингема по подозрению в якобитских высказываниях[874] (январь 1723 года). Следующие месяцы были отмечены делом Аттербери, епископа Рочестерского, и демонстрацией лояльности к нему со стороны Поупа. А сразу после вынесения приговора об изгнании Аттербери разразился кризис с Рэкеттами. Май 1723 года также ознаменовался введением карательного налога на католиков. 2 июня Поуп написал Джудит Каупер: «Я не искал других поводов для великой меланхолии (из которых наименьший — это потеря части моего состояния в результате последнего акта парламента)»[875]. Величайшим из таких поводов, по его словам, было прощание с другом, Аттербери. Настроение поэта остается мрачным, 14 июля он пишет Бруму: «Все ценное, все приятное тонет в океане алчности и продажности. Сын первого министра — подходящая партия для дочери бывшего директора Компании Южных морей, — итак, деньги к деньгам, растут, совокупляются и размножаются, и гинеи порождают гинеи in saecula saeculorum». Конец письма: «Мое тело больно, моя душа встревожена, мои карманы пусты, мое время упущено, мои деревья засохли, моя трава сожжена»[876]. И Свифту в августе: «Веселый дух, в котором Вы меня знали, потонул в водовороте раздумий…» Выше в том же письме: «Несомненно, моя особенно злая судьба заключается в том, что все те, кого я больше всего любил и с кем я дольше всего прожил, должны быть изгнаны»[877]. Очевидно, имеются в виду Аттербери и Болингброк; речь также может идти об опасениях за лорда Питерборо. Но под «теми, с кем я дольше всего прожил», могут подразумеваться и Рэкетты. На более глубоком уровне этот эпизод мог бы окончательно и бесповоротно отвратить Поупа от любых мыслей пасторального свойства и настойчивее направить его к сатире. И все же, хотя сатира, очевидно, зрела в его мозгу, свое выражение она обрела лишь спустя несколько лет. Принято приписывать это поглощенности Поупа работой над переводом Гомера. Но если вспомнить высказанное нами ранее предположение о том, что — по крайней мере, до смерти Чарльза Рэкетта — Поуп оставался в некотором роде заложником благосклонности Уолпола, то можно иначе взглянуть на причину его затруднительного положения.

Этими вопросами должны заниматься более тонкие знатоки Поупа, чем я. Но может быть, социальному историку позволительно дать литературоведам один совет. Некоторые исследователи, по-видимому, думают — обсуждая горькую сатиру ранних ганноверских десятилетий, которая в основном стоит на позициях тори или близка к якобитским, причем является одновременно традиционалистской и радикальной в своих гуманистических подтекстах, — что они имеют дело с литературной формой, которую можно понять только с учетом некоторого представления о гиперболе. То есть полагают, что у сатирика, конечно, были обиды и основания для недовольства (некоторые из них мелкие и личные), но перед нами определенные условности и определенный стиль, в котором сатира ради литературного эффекта доведена до крайности, мало соответствующей изображаемым порокам.

Несомненно, в этом что-то есть. Но занятия лишь одним-единственным эпизодом из истории «черных» браконьеров выявили достаточно доказательств реальности системы шпионажа, «кровавых денег» за показания, ведущие на виселицу, прямой коррупции, бессердечного манипулирования людьми и продажности моральных принципов. Становится очевидным, что те, кто проиграл в политике и в экономике, наряду с католиками или подозреваемыми в якобитстве, как семья Рэкеттов, угнетаемые

…некоторыми законами, которые пострадавшие считали несправедливыми, лишенные всех постов, приносящих прибыль или доверие…[878]

могли совершенно иначе рассматривать весь политический процесс, особенно в годы владычества Уолпола. С этой точки зрения господство проганноверских вигов представлялось не более чем разновидностью государственного бандитизма. И тот факт, что такой альтернативный взгляд был возможен, может означать, что исследователям следует пересмотреть предположение о гиперболе. Комментарий Свифта о Пауэре[879], в конце концов, был высказан не из‑за того, что его обошли милостью, не из‑за несварения желудка, и это был точный и морально выверенный комментарий реально произошедшего события. Нам следует воспринимать некоторые сатиры не как гиперболизированную фантастику, но в более буквальном смысле — как искусно пущенные в цель стрелы с прочным древком фактов.

Замечание об источниках

Характер этого исследования и, возможно, его ограниченность могут быть поняты только в свете использованных источников и любопытных лакун в них.

Государственный архив. В главной серии государственных документов (SP) сохранилось ограниченное количество переписки, несколько отрывков письменных показаний под присягой, книги приказов государственного секретаря, протоколы заседаний