Знаки, символы и коды культур Востока и Запада - Светлана Тевельевна Махлина

На рубеже 60-х – 70-х годов XX в. сформировалась прагматика как область лингвистического исследования. Английский лингвист и философ Дж. Остин прочитал курс лекций в Гарвардском университете в 1955 году и написал книгу «Как совершать поступки с помощью слов» в 1962 году. Американский философ Дж. Р. Сёрль в 1969 году издал книгу «Речевые акты». В основе таких взглядов – идеи Л. Витгенштейна о «языковой игре», в свое время не до конца оцененные и понятые. В общем виде эта языковая игра может быть описана в коммуникации действующего лица в игре (строителя) и его подручного. Так, выкрикивая команды – плита, куб, он дает знать своему подручному, чтобы тот подал соответствующие предметы. Затем в коммуникацию вводятся числительные, что становится новым типом инструмента. Затем включаются имена собственные, на следующей ступеньке подключаются слова и жесты, указывающие на место. В своей динамике языковая игра постепенно усложняется, над простейшими значениями постепенно надстраиваются все новые игры, усложняя сам язык, и моделируется нарастание его возможностей. Реальное состояние языка – динамика, действие, практика коммуникации. Без нее звуковая, письменная, печатная речь мертвы. Людвиг Витгенштейн одним из первых обратил внимание на множественность и разнообразие типов связей между языковыми знаками и выражениями и тем, что они обозначают или выражают. К.О. Апель пишет о трансцендентальной языковой игре как основанной на условиях возможности и значимости диалога.

Идеи Л. Витгенштейна породили лингвистическую прагматику, выразившуюся в утверждении Дж. Остина «слово есть дело», ибо, произнося высказывание, мы совершаем определенное действие, направленное на адресата.

Современная культура мозаична. Она требует новых форм коммуникации. А это в свою очередь диктует новые способы обращения с текстами. В современном мире характерен отказ от принципа конструктивного единства и упорядоченности как идеального конечного состояния, к которому моделирующая мысль прорывалась через хаос бытия. Наоборот, утверждается необходимость игрового отношения к смыслу. Ж. Деррида даже выдвинул принцип «диссеминации», рассеивания, множества дифференцированных оттенков смысла. Он считал, что различие должно уступить место различению, тем самым прекращая господство одних смыслов над другими. И действительно, в современной жизни мы наблюдаем эклектизм, непоследовательность. В языке это получает претворение в отрывочности описаний, заведомой неокончательности результатов, что перестало быть отрицательным свойством. Напротив. Именно последовательное проявление «логоцентрического порядка» в научных рассуждениях и в художественном творчестве воспринимаются с недоверием и скептицизмом. Ценятся же многосоставность, соприсутствие разнородных и разноречивых компонентов, тенденций, голосов. Множественность, полисемия в искусстве и акцент на читателя в процессе интерпретации текста – основные темы современной социокультурной традиции. Текст предлагает поле возможностей, актуализация которых зависит от стратегии его интерпретации. «Каждый из типов повторения не ограничивается только масс-медиа, но встречается в любом виде художественного творчества: плагиат, цитирование, пародия, ироническая реприза, игра в интертекстуальность присущи любой художественно-литературной традиции»[617]. Текст как бы выходит за собственные пределы, становясь гипертекстом и средой взаимодействия разнообразных дискурсивных практик. Одним из составляющих элементов Р. Барт выделил лексии: «Мы станем членить исходное означающее на ряд коротких, примыкающих друг к другу фрагментов, которые назовем лексиями, имея в виду, что они представляют собой единицы чтения … Объем каждой лексии будет колебаться от нескольких слов до нескольких предложений … Лексия – это всего лишь оболочка семантической емкости, кряж множественного текста, который подобен донному основанию – средоточию возможных (и вместе с тем упорядоченных, удостоверенных самой систематичностью процесса чтения смыслов»[618]. По Р. Барту реальное, непосредственное употребление языка приобретает разнообразные формы, существуя на границе социума и текста. Разнообразные идеологемы функционируют в рекламе, масс-медиа, политике. Они репрессивны так же, как и в художественном произведении. При этом он рассматривает уровни денотации и коннотации. Денотация представляет собой буквальное значение знака, коннотация указывает на социокультурные и персональные ассоциации. Денотация – первый уровень. Это знак, имеющий означающее и означаемое. Второй уровень – коннотативный – приписывая знаку свое означаемое. Коннотация более конвенциональна. Примером могут служить слова «квартира» и «хата». С денотативной точки зрения они тождественны. Но с коннотативной точки зрения второе слово имеет жаргонный смысл, т. е. денотативный знак (означающее + означаемое) сам служит означающим для коннотативного означаемого (жаргонность). Проблема знака неотделима от его реального использования. Повседневность – это процесс обучения и жизни в знаках.

Морфологический порядок формирует языковое сознание. Он прорастает из способа жизни конкретного языкового носителя (этноса, народа, нации), природных территориальных условий и из того, как этот конкретный носитель сообщает реальности смысл. Поэтому «для решения наиболее фундаментальных проблем человеческой культуры знание языковых механизмов и понимание процесса исторического развития языка, несомненно, становятся более важными, чем более изощренными становятся наши исследования в области социального поведения человека. Именно поэтому мы можем считать язык символическим руководством к пониманию культуры»[619]. В начале XX века К. Фосслер считал, что познание языкового феномена должно отталкиваться не от статуарных форм грамматики, а от «языковой пульсации», «энергии языка», определяющей грамматические контуры[620]. Органичный национальный язык воспроизводит национальный Логос. Уже Пушкин заметил, что для того, чтобы воссоздать национальный «язык мысли» необходимо обратиться к тому каков «разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг, и, слава Богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке). Как он подчеркивает, «простые люди» говорят удивительно чистым и правильным языком»[621].

К сожалению, сегодня эта картина кардинально изменилась. В 2013 году первокурсники журфака СПбГУ написали проверочный диктант. Результаты оказались ошеломляющими. Из 229 первокурсников на страницу текста 82 %, в том числе тех 15 %, кто получил 100 баллов по ЕГЭ, практически в каждом слове сделали по 3–4 ошибки. Они написали: «Рыца (рыться), поциент (пациент), удастса (удастся), врочи (врачи), незнаю (не знаю), генирал (генерал), через-чюр, оррестовать». Как видим, многие слова просто невозможно понять. Происходит это из-за «олбанского» интернет-языка, из-за того, что читать стало не обязательно, из-за чудовищных пробелов в основополагающих знаниях. Вот что по этому поводу пишет преподаватель русского языка СПбГУ: «Ведь люди, которые не могут ни писать, ни говорить, идут на все специальности: медиков, физиков-ядерщиков. И это еще не самое страшное. Дети не понимают смысла написанного друг другом. А это значит, что мы идем к потере адекватной коммуникации, без которой не может существовать общество. Мы столкнулись с чем-то страшным … Убивая русскую речь, нынешние расейские «элитарии» убивают русскость. Они порождают уродливый воляпюк – видимо, «российский язык». Следующая ступень деградации русского языка и превращение его в «россиянскую мову» – насыщение уголовными словечками … Нынешних молодых в Интернете вычисляешь мгновенно: по режущим глаз ошибкам, по воляпюковскому написанию слов. «От куда» вместо откуда, «за чем» вместо зачем.