Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс Кэмпбелл Скотт

богаты) гораздо более щедро раздают закят работникам и платят за работу вперед. Ни один из этих фактов не должен заслонять общую для богатых селян, а в особенности для землевладельцев, живущих за пределами деревни, тенденцию – гнаться за прибылью в ущерб собственной репутации. Однако эти факты действительно предполагают, что санкция со стороны мнения местных жителей и обычаев продолжает оказывать небольшое, но ощутимое влияние на поведение людей. Желание заслужить хорошее представление о себе или по меньшей мере отсутствие презрения выступает в деревне той материальной силой, которая стала возможной только благодаря символической мобилизации бедняков вокруг определенных ценностей, сложившихся на основе обычаев[405].

Иными словами, отсрочка полного перехода к капиталистическим производственным отношениям сама по себе является важным и человечным достижением, причем зачастую это единственное достижение, достижимое для находящегося в отчаянном положении крестьянства[406].

Все без исключения ценности, которые отстаивают бедные, тесно связаны с их материальными интересами как класса. Однако если ограничиваться только материальными последствиями этой борьбы, вся её природа будет понята неправильно. Пока мужчины и женщины продолжают обосновывать своё поведение апелляциями к ценностям, борьба за символическое превосходство между различными группами и классами будет оставаться неотъемлемой частью любого конфликта вокруг власти. В этом контексте выводы Э. П. Томпсона, которые содержатся в его рассмотрении плебейской культуры и протеста XVIII века с некоторыми поправками применимы и к Седаке:

«У мелкого дворянства (gentry) было три основных источника контроля – система влияния и привилегий, которая едва ли могла сдерживать непривилегированных бедняков; величие и ужас закона – и символизм их гегемонии. Временами присутствовало тонкое социальное равновесие, в котором правители были вынуждены идти на уступки. Следовательно, борьба за символическую власть может рассматриваться не как способ разыгрывания завуалированных „реальных“ столкновений, а как настоящая борьба сама по себе. Плебейский протест порой не имел иной цели, помимо той, чтобы бросить вызов гегемонистской уверенности дворянства, лишить власти его символических мистификаций или хотя бы просто предаваться святотатству»[407].

Если осознать, что «протест» в Седаке редко проявляется открыто, а «символическая гегемония» богатого класса гораздо более слаба, то присутствие «борьбы за символическую власть» от этого никуда не денется. Вознаграждая – пусть даже символически – тех, чьё поведение больше соответствует их ценностям, и пороча тех, чьё поведение наиболее вопиющим образом нарушает их ценности, деревенские бедняки подрывают моральный авторитет своих врагов, распределяя, по сути, единственные ресурсы, над которыми они имеют тот или иной контроль – репутацию и социальный престиж. В рамках этого процесса они помогают объединению большинства из тех, кто оказался в невыгодном положении из-за двойных урожаев, вокруг определённой интерпретации фактов, определённого набора требований, определённого мировоззрения (worldview) – хотя здесь, вероятно, более уместно будет говорить о «селовоззрении» (villageview). Этот символический барьер едва ли непреодолим, но всё же он выступает реальным препятствием для замыслов богатых[408].

Символическое сопротивление деревенских бедняков столь же важно для тех вещей, которые оно отвергает, как и для тех, которые оно утверждает. К таким отвергаемым вещам почти целиком относятся характеристики, которыми богатые наделяют себя и свои действия. Например, Хаджи Кадира можно называть в лицо Пак Хаджи, но за глаза его называют Пак Чели. Богатые земледельцы могут объяснять использование комбайнов тем, что им не удаётся вовремя найти рабочую силу на месте, но данная версия отвергается теми, кто больше всего пострадал в этой ситуации, кто видит в ней алчное желание быстрого обогащения. Повышая арендную плату за землю, её владельцы могут оправдываться собственной бедностью, но бедные «знают», что это лукавство, и высмеивают то, в какой форме это делается. Этот список можно продолжать до бесконечности, но суть очевидна: самохарактеристики и оправдания богатых оспариваются и ниспровергаются практически на каждом шагу.

Символическое сопротивление бедных прежде всего отвергает категории, которые пытаются им навязать богатые. Бедным известно, что крупные землевладельцы всё чаще считают их ленивыми, ненадёжными, нечестными и жадными людьми. Они знают, что за их спиной звучат обвинения в том, что они сами виноваты в своей виктимизации, а в повседневных социальных контактах к ним всё чаще относятся без особого внимания, а то и хуже – игнорируют. Многое из того, о чём бедные говорят между собой, представляет собой решительное неприятие попыток низвести их до устойчиво неполноценного экономического и ритуального статуса и решительное утверждение их гражданских прав в этом небольшом сообществе.

Для понимания того, что именно стоит здесь на карте, необходимо начать с гораздо более масштабной и глубокой оценки того, что именно означает бедность в указанном контексте. Опасаюсь, что до сих пор я двигался в русле узких представлений, делая акцент на экономических потерях от механизации и изменениях в землепользовании и постоянно указывая на «бедняков» Седаки.

Бедность подразумевает гораздо больше, чем просто нехватку пищевых калорий или денег, и это в особенности верно для Седаки, где никому не угрожает опасность настоящего голода. Для большинства небогатых селян бедность несёт куда более значительную угрозу их скромному положению в сообществе. Для любой крестьянской общины можно выявить набор минимальных культурных норм приличия, которые служат для определения того, что именно означает полноценное гражданство в этом локальном социуме. К этим минимальным культурным приличиям могут относиться ряд важнейших ритуальных обрядов во время свадеб и похорон, способность отвечать взаимностью на определённые подарки и услуги, минимальные обязательства перед родителями, детьми, родственниками и соседями и т. д. Баррингтон Мур-младший помещает такие культурные требования в основу своего анализа народных концепций справедливости:

«Если сосредоточить наше внимание только на низших классах, которые, конечно же, находятся в менее благоприятном положении в части прав собственности… то здесь очень часто будет обнаруживаться представление о том, что каждый человек должен иметь „достаточно“ прав собственности, чтобы играть „приличную“ роль в обществе. Что именно означает „достаточно“, и „прилично“, определяется в традиционных терминах. У крестьянина должно быть достаточно земли, чтобы он мог содержать домохозяйство, а глава этого домохозяйства мог играть приличную роль в деревенском сообществе… Всякий раз, когда нарастание коммерческих отношений угрожало данной разновидности независимости, это вызывало гневное ощущение несправедливости… Важно понимать, что в этом гневе присутствует нечто большее, чем прямой материальный интерес. Испытывающие его люди морально возмущены, поскольку чувствуют, что весь их образ жизни подвергается несправедливому нападению»[409].

Все эти приличия, указывает Мур, подразумевают определенный уровень материальных ресурсов, необходимых для того, чтобы их гарантировать. Опуститься ниже этого уровня – значит не просто стать намного беднее в материальном плане; это означает не дотягивать до того уровня, который в локальном масштабе