Оружие слабых. Повседневные формы крестьянского сопротивления - Джеймс С. Скотт

за аренду на 20 ринггитов больше, убедил его забрать у Рокиах один релонг и передать ему. С того дня никто из членов семьи Рокиах не разговаривал ни с кем из семьи Самата либо с его отцом Током Махмудом. Само собой разумеется, что ни сама Рокиах, известная своими симпатиями к ПАС, ни кто-либо из её семьи больше не появлялись в небольшой лавке Самата, где обычно собирались сторонники этой партии. Кое-кто из жителей Седаки и вовсе утверждал (хотя Рокиах это отрицала), что именно она несла ответственность за неформальный бойкот лавки Самата другими селянами, и это обстоятельство, возможно, объясняет, почему она была на грани краха, пока я находился в деревне[449]. Когда в 1980 году дочь Рокиах выходила замуж, Самат и Ток Махмуд сообщили мне, что из всех семей в деревне на свадьбу не пригласили только их. Рокиах, в свою очередь, утверждала, что она их на самом деле приглашала, но они были слишком смущены и не явились. Один из верных способов выяснить, существует ли та или иная норма, заключается в наблюдении за тем, что происходит, когда она нарушается. В данном случае эпизод с Рокиах и Саматом представляет собой исключение, которое подтверждает правило[450].

Если ещё ненадолго задержаться на этом правиле, то следует чётко указать, что оно не препятствует отдельным формам конкуренции между арендаторами. Например, если землевладелец хочет повысить арендную ставку для своего давнего арендатора до такого уровня, что последний не пожелает работать на этой земле дальше, то другим крестьянам позволено запрашивать возможность аренды на новых условиях. Кроме того, потенциальному арендатору позволено (хотя это и не приветствуется) обращаться к собственнику земли по поводу её аренды, если арендатор, которого землевладелец может выставить, не приходится собственнику односельчанином или родственником. Здесь перед нами та же ситуация, что и в случае бойкота внедрения комбайнов: вне сельского сообщества ограничения, предполагаемые взаимопомощью, разрушаются, а их эффект частично нивелируется конкуренцией за пределами деревни. В то же время внутри деревни не одобряется, когда бедняк проявляет инициативу и пытается «украсть» права аренды, предлагая более высокую плату за землю[451].

Какой практический эффект имеют ограничения, которые бедняки налагают друг на друга? Вероятно, что в той мере, в какой рынок аренды земли по-прежнему имеет довольно локальный характер, эти ограничения, наряду с землепользованием на основании родственных связей, будут несколько сдерживать попытки землевладельца извлекать максимально возможную арендную плату. В довольно многих агроэкономических исследованиях, посвященных региону Муда, действительно отмечается, что ставки арендной платы (даже в тех случаях, когда земля арендуется не у родственников) здесь в целом несколько ниже, чем можно было бы предположить на основании чисто экономического анализа. Эта разница, пусть она и невелика, по меньшей мере частично связана с теми небольшими масштабами локальной взаимопомощи, которую удалось наладить бедным. Если же речь идёт о расценках за работы на пересадке, жатве и молотьбе или об объемах подобной занятости, то воздействие этой взаимопомощи, вероятно, не столь выражено, поскольку рынок труда в большей степени сложился на уровне региона в целом, чем рынок земельной аренды. Таким образом, более серьезным препятствием в данной сфере выступает сам локальный характер взаимопомощи. Тем не менее в отдельных узких, но существенных аспектах взаимопомощь бедняков представляет собой одну из форм повседневного сопротивления, которая предотвращает или по меньшей мере откладывает наихудшие последствия полной «рационализации» производственных отношений в сельской местности.

Самопомощь и/или принудительное взыскание причитающегося

Выше мы рассматривали преимущественно попытки коллективных действий, наряду с теми «санкциями», которые бедняки обращают на своих землевладельцев и работодателей, а заодно и на самих себя во избежание конкуренции по принципу «человек человеку волк». Между тем присутствует ещё одна область сопротивления, более покрытая мраком и остающаяся уделом одиночек – к ней относятся самые разнообразные формы воровства и уничтожение домашней живности. Изучение этой сферы неизбежно носит деликатный характер, поскольку молчание большинства вовлечённых в неё людей усугубляется понятным желанием исследователя избежать опасности. За время пребывания в Седаке я никогда активно не обращался к этой теме, но всё же из разрозненных обрывков разговоров, которые я слушал на протяжении двух лет, сложилась некая общая картина, подразумевающая, что у подобных действий были свои последствия для классовых отношений и сопротивления.

Само по себе сельское воровство ничем не примечательно: это практически постоянная особенность аграрной жизни, причем государству и его агентам нигде и никогда не удавалось поставить её под контроль. Но в тех случаях, когда такое воровство принимает масштабы борьбы, в рамках которой оспариваются права собственности, оно превращается в существенный фактор для любого детального анализа классовых отношений. Несомненно, именно так выглядела ситуация в отдельных регионах Англии, где самым распространённым и наиболее популярным преступлением на протяжении по меньшей мере двух столетий было браконьерство, и во Франции, где «каждый крестьянин, даже самый честный, в глубине души браконьер», как без неуместных преувеличений утверждал Эмиль Золя[452]. Политический и классовый смысл браконьерства здесь был совершенно очевиден, поскольку крестьянство никогда в полной мере не признавало права собственности за теми, кто претендовал на владение лесами, ручьями, «пустошами» и общинными землями, которые прежде находились в совместной собственности сельского сообщества. Браконьерство было не просто неизбежным сценарием существования, но и реализацией того, что считалось естественным правом[453].

До 1950 года воровство в Кедахе было гораздо более привычным делом, чем сегодня. Старожилы Седаки могут вспомнить не столь уж далекие времена, когда «угон» буйвола был настолько обыденным событием, что любой мужчина спал с привязанной к запястью веревкой, продетой через пол его жилища и привязанной к носу его буйвола, чтобы предупредить о появлении похитителей. Кроме того, старожилы могут вспомнить имена и «подвиги» самых знаменитых сельских бандитов, таких как Аван Пох, Салех Туй и Наян, которые добыли себе репутацию «социальных бандитов», грабя богатых и раздавая их добро беднякам[454]. В те времена поселения были меньше по размеру и более разбросанными по территории, а в окрестностях оставалось много нерасчищенных зарослей кустарника и лесов. Многие районы Кедаха обладали всеми признаками пограничья, сельские отделения полиции находились в неудовлетворительном состоянии, а крестьянство отличалось бедностью и мобильностью – всё это и обеспечивало благоприятную среду для бандитизма и воровства скота.

Сегодня же ни физический ландшафт, ни возможность избежать преследования никоим образом не соответствуют благоприятным условиям для бандитов со сколько-нибудь серьезными амбициями. Все земли вокруг Седаки представляют собой однообразный пейзаж и полностью возделываются людьми, а полицейские силы в Кепала-Батасе и Яне гораздо более многочисленны, мобильны и хорошо вооружены.