Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

Великом княжестве Литовском и потом, после польско-литовской унии, попали под власть поляков, и те русские, которые были в Москве, и те, что жили в Новгороде, и у всех свои политические традиции. Историк Николай Иванович Костомаров про это пишет: есть Южная Русь и есть Северная Русь, но основной мотив такой, что, да, эти Руси чем-то различаются, однако их различия менее значимы, чем общность.

Вопрос, который нужно было тогда решить имперским властям – по какому пути идти. Французский путь – все различия убираем, уничтожаем под корень – в общем, экстремистский: он был использован только французами и только французам удался отчасти. Есть и другой путь. Это немцы с их разными племенами и местными наречиями, которые существуют до сих пор под крышей общего Hochdeutsch. Идея, опираясь на которую, скажем, англичане строили the British people, британский народ. Логика та же: вы, шотландцы, все-таки иные, различия существуют, и они важны, но менее важны, чем наша общность. И как шотландцев англичане пригласили рулить Британской империей вместе, так и великороссы позвали малороссов – казацкую старшину и церковных иерархов – в Российскую империю.

ЛУКЬЯНОВ: Но шотландцы – потомки кельтов, этнически они все-таки больше отличаются от англичан, чем малороссы от великороссов.

МИЛЛЕР: Если начать копаться в этничности, то все усложняется. Какова этничность казаков? Черт ногу сломит определять. Сколько у них там похищенных турецких, черкесских и прочих княжон, сколько неславянской крови… Изначально казаки крестьян-гречкосеев не считали частью своей общности. Споров по этому поводу было достаточно.

В них, кстати, участвовали не только малороссы и великороссы, но и поляки. А у поляков своя схема, в которой Русь и поляки – это славяне, но только Москва к Руси не относится. Москали – туранцы, какая-то смесь угро-финнов и каких-то тюрков, которые прикидываются славянами и которые украли имя Руси. Все эти аргументы поляки сформулировали после восстания 1830 г.

ЛУКЬЯНОВ: То есть отголоски этих споров слышны в сегодняшней украинской реакции – и на Путина, и вообще?

МИЛЛЕР: Безусловно. Это все очень давняя история. И она все время возрождается, проигрывается заново. Но в массовом сознании любая ее научная критика как-то выпадает, маргинализуется. Хотя и с украинской, и с российской стороны было сказано много разумных слов по поводу того, что это очень схематично и к критическому историческому взгляду имеет мало отношения.

Далее. В 20-е годы уже XX в. русская эмиграция в Праге очень болезненно переживала происходящее на Украине (политика коренизации и разные другие вещи).

ЛУКЬЯНОВ: Именно в связи с большевистской политикой?

МИЛЛЕР: Да, но, конечно, не только большевики были важны. Это и опыт гражданской войны, и Первой мировой, и вообще весь комплекс большого слома. Пражских эмигрантов это волновало. Они даже создали издательство с неслучайным названием «Единство». В Праге в 1920-е годы публиковались брошюры, где историческая часть нынешней статьи Путина более или менее изысканно излагалась эмигрировавшими профессорами истории и филологии из Московского и Петербургского университетов. Среди них были люди, которые стали продвигать интересную идею. Известный лингвист Николай Сергеевич Трубецкой, например, писал о том, что на самом деле украинцы создали канон русской культуры в XVIII в., это их вклад. К чему его теперь отбрасывать? Он обращался к профессору Дмитрию Ивановичу Дорошенко, но никакого взаимопонимания не нашел.

А Пётр Михайлович Бицилли, который жил на отшибе в Софии и был, конечно, интеллектуал совершенно другого масштаба, способный выскочить из этой наезженной колеи, написал для «Единства» в 1930 г. брошюру «Проблема русско-украинских отношений в свете истории». Она настолько поразила издателей, что они прямо во введении говорят: это все кажется очень странным, но мы публикуем. А рассуждения у Бицилли такие: исторические аргументы, что и имени украинцев не было раньше в современном национальном значении, и Украины как государственного образования не было, – малозначимы. Если есть желание, политическая воля и ресурсы для создания украинской нации и Украины как квазигосударства (Украинская Советская Социалистическая Республика), это вполне возможно сделать. Дальше Бицилли рассуждает о том, как обеднеет новое образование, если оно будет отвергать русскую культуру, но это уже детали. Надо сказать, что через год он эту брошюру в качестве статьи издал по-английски в очень важном журнале The Journal of Modern History. И у меня есть подозрение, что те, кто потом развивали nationalism studies (исследования национализма), типа Эрнеста Геллнера, Бенедикта Андерсона, эту статью могли и должны были читать. Потому что Бицилли обогнал лет на пятьдесят все рассуждения западной науки по этому поводу.

ЛУКЬЯНОВ: Получается, до этой брошюры идеи о том, что нацию можно придумать и создать имеющимися средствами, не было?

МИЛЛЕР: В XIX в. считалось, что нация легитимируется через историю. Интеллектуал, который принимал участие в строительстве нации, имел обязательство с упорством отстаивать, что украинский народ был всегда. И что он всегда был иной и отличался от российского народа. А Бицилли поставил вопрос иначе: зачем спорить об этом? Это же неважно вообще. Важно лишь то, как концептуализируются эти различия.

Если я правильно помню, в 1846 г. в журнале Сергея Семёновича Уварова – «Журнал Министерства народного просвещения» – публикуется статья, где говорится, что малороссы и великороссы, конечно, отличаются. Но главный вопрос состоит в том, какое значение мы придаем тому, что у одних – щи, а у других – борщ. Тогда люди еще умели писать с сарказмом. А вот в настоящее время, буквально где-то месяца три-четыре назад, разгорелся скандал чуть ли не на дипломатическом уровне по поводу того, чей же борщ.

В общем, в XIX в. дискуссия о том, один народ или не один, – это дискуссия о том, какой из проектов выиграет. Потому что оба проекта были. И были люди, которые работали и в ту, и в другую сторону.

ЛУКЬЯНОВ: Имеется в виду проект внутри империи?

МИЛЛЕР: Да. Но значительная часть людей, которые потом станут украинцами, находились не внутри империи. Когда империя вступила в Первую мировую войну, она захотела проливы. А второе – Восточную Галицию, которую она называла Червонной Русью. Многие полагали, что если взять Галицию, где правят австрийцы и поляки, очистить ее от язвы украинства, то и у нас язва украинства исчезнет. Были люди поумнее, типа Петра Николаевича Дурново, который в 1914 г. писал, что брать Галицию ни в коем случае нельзя, потому что там пророссийски настроенных мы получим несколько сотен тысяч на миллион упертых украинцев. А в 1939 г. товарищ Сталин не послушался Дурново. И пришлось, если я правильно помню, до 1954 г. воевать с украинским подпольем.

Условно говоря, во второй половине XIX и в начале XX в.