Украинский вопрос и политика идентичности - Алексей Ильич Миллер

потому что у них есть, скажем так, украинцы, у которых родной украинский, есть украинцы русскоязычные, у которых родной русский, но которые идентифицируют себя как украинцев. А еще есть больше 7 млн русских, которые реагируют на окружающую действительность иначе, чем русскоязычные украинцы. Это очень хорошо было видно по вопросу, который они задавали и в 2005 г. Это был вопрос о том, чего вы ждете от оранжевой революции. Положительные ожидания почти той же степени интенсивности были у украиноязычных и русскоязычных украинцев. А среди русских чего-то хорошего ждали от оранжевой революции только 17 % этой группы. Я бы учитывал эту группу, потому что при продолжении политики Ющенко страхи, которые от времени посещают украинских политиков, что русские на Украине станут пятой колонной, могут и осуществиться. С точки зрения человека, который живет в Москве, это тревожно, потому что для современной России если есть какая-то еще не активированная политическая опция, то это ирредентизм, когда государство начинает спасать соотечественников за пределами страны, и под этим лозунгом начинает аннексировать разные территории. (Голоса в зале.) Смейтесь. Если бы Россия занималась этим так, как занимались немцы, то вы бы над тем не шутили, вот в чем беда-то.

Итак, завершая все эти рассуждения. Мне представляется, что если вы задаете вопрос о том, когда в Украине можно построить единую нацию именно вот в таком этнополитическом плане, то мой ответ отличается совсем чуть-чуть от ответа большинства здесь присутствующих. Мой ответ – никогда, ваш ответ – когда-нибудь, через несколько десятилетий. В чем принципиальная разница? В том, что чем скорее это будет признано, тем скорее будет поставлена реальная задача. Как сформировать черты украинской государственности таким образом, чтобы эти две существенно различные группы населения, два вида украинцев, причем не первый и второй сорт, а просто два разных типа, чтобы обе группы могли чувствовать лояльность по отношению к этому государству? Тогда меняется вся политическая повестка дня. Возможно ли это – не знаю. Но для того, чтобы это было вообще теоретически возможно, надо, хотя бы, чтобы такая задача была кем-то поставлена.

История для политики или наоборот?

Интервью

Алексей Миллер – Фёдор Лукьянов (19.07.2021)

Статья Владимира Путина «Об историческом единстве русских и украинцев» вывела на высший политический уровень давнюю дискуссию о культурно-исторических взаимоотношениях народов, с которыми связано становление нашего государства. Об обстоятельствах этих дискуссий и возможных задачах публикации Фёдор Лукьянов побеседовал с Алексеем Миллером, профессором Европейского университета в Санкт-Петербурге, одним из наиболее известных исследователей истории национализма в целом и украинского вопроса в частности.

ЛУКЬЯНОВ: Начнем с азов. Откуда взялась сама идея триединого русского народа? И какую трансформацию она переживала?

МИЛЛЕР: Изначально это была идея вовсе не триединого народа. Потому что в тот момент, когда закладывались ее основы, а это была вторая половина XVII в., про белорусов никто особо не думал. В Печерской лавре, в Киеве, тогда составляли «Синопсис», книгу, которая затем, в течение полутора веков, вплоть до начала XIX в., оставалась главным историческим сочинением для русской читающей публики. И ее составители написали о едином словено-российском народе. Этот тезис, на самом деле, отражал прежде всего собственные интересы сочинителей, потому что и представителям церковной иерархии, и казацкой старшине надо было вписываться в соответствующие структуры Московского царства и потом – Петровской империи. И вписываться в качестве части одного народа было удобнее.

Церковники вписались быстрее, уже где-то в середине XVIII в. они занимали примерно половину высшего уровня клира Московской патриархии. У казаков это заняло больше времени. Но как раз к концу XVIII – началу XIX в. их тоже приняли в дворянство в значительном количестве, что было очень непросто.

Таково начало длинного обсуждения того, единый мы народ или не единый народ и что это значит. Этому обсуждению почти три с половиной века, в нем участвуют разные силы с разными интересами, и смысл того, что они вкладывают в эти слова, все время меняется.

ЛУКЬЯНОВ: А на том, первоначальном, этапе Москве это тоже было нужно? Или у нее была вообще другая повестка?

МИЛЛЕР: Москве это было в некотором смысле необязательно, но там тоже имелись свои интересанты. Если ты сидишь в Москве как церковный иерарх, а тебе навязывают выходцев из Киево-Могилянской академии (в качестве более образованных), ты будешь сопротивляться до определенного момента. А если ты русский дворянин, то тебе лишних не надо. Тем более что, с точки зрения русского дворянина, который в книгах записан, казацкая старшина – не ровня, потому что документов почти ни у кого из них нет и в Речи Посполитой статуса шляхты им не дали.

ЛУКЬЯНОВ: В какой момент это становится имперским инструментом?

МИЛЛЕР: Идею единого народа начинают активно обсуждать в тот момент, когда империя приходит к выводу, что нужно строить нацию в имперском ядре, в первые десятилетия XIX в.

Так или иначе к концепции единства приходили разные люди. Это в том числе и декабристы, которые твердили о том, что вот – мы победим, уничтожим самодержавие и устраним вообще все различия русского народа: малорусов, белорусов, великорусов – все отменить. Только русские.

И министр народного просвещения Сергей Семёнович Уваров, который говорил, что тронь самодержавие и все обрушится, тоже был озабочен нациестроительством. Уваров поддерживал тот нарратив русской истории, который ревизует Николая Михайловича Карамзина. Ведь Карамзин же писал «Историю государства Российского», и для него темы этничности были второстепенны. А для историка Николая Герасимовича Устрялова, который выигрывает при Уварове приз за лучшую схему русской истории для учебников, это центральный момент. Он пишет о том, что русская история – это больше, чем история государства, что значительная часть русского народа жила под гнетом Великого княжества Литовского и Речи Посполитой, и различия, которые сегодня мы наблюдаем между разными ветвями русского народа, вызваны именно этим угнетением.

ЛУКЬЯНОВ: То есть фактически это и есть исток того, о чем пишет Владимир Путин?

МИЛЛЕР: В общем, да. Потому что для Карамзина такой стиль мышления еще совершенно нетипичен. Надо сказать, что концепция единства характерна для любых националистических построений того времени. Когда немцы смотрят на эльзасцев и говорят, что, в принципе, это немцы, а если они чем-то и отличаются, то лишь из-за многовекового французского ига, они делают абсолютно то же самое – объединяют немецкие племена в нацию. Первая фраза Веймарской конституции, кстати, говорит о «германском народе, едином в своих племенах».

А вот, собственно, схема русской истории: есть те русские, которые жили в