Конфликт, война и революция: Проблема политики в концепциях международных отношений - Пол Келли

Моргентау и Нибура), она не вполне отказывается от нормативной теоретизации в пользу позитивизма. Действительно, многие авторы, например Мэтт Слит [Sleat, 2016] и Эдвард Холл [Hall, 2020], утверждают, что влияние Уильямса позволяет удачно перенаправить политическую теорию, не замыкаясь в истории мысли и методологической критике. У политической теории реалистической направленности нет причин становиться жертвой прокрустова ложа позитивизма или консерватизма – хотя эти авторы оставляют возможность и для подлинно консервативного подхода к политическому мышлению, которого не прослеживается после Майкла Оукшотта и его работ 1950-х годов [Оукшот, 2002]. В области истории политической мысли этот «реалистический поворот» ценен и тем, что открывает новые способы обсуждать важнейших мыслителей прошлого, не укладывающихся в параметры «развития современного государства» или спора между «сторонниками космополитизма и коммунитаристами» о теоретическом отправном пункте нормативной теории.

Однако есть два аспекта традиционного реализма в исследованиях международных отношений и новой реалистической политической теории, которые эта книга пытается поставить под вопрос или расширить. Первый – государствоцентричность политики, а второй – место насилия. Что касается первого вопроса, во многих историях политической мысли и ТМП рассматриваются прежде всего подъем и основание современной государственной системы и отношений между государствами. Такие истории могут быть телеологическими, то есть появление государственной системы рассматривается как следствие исторического процесса, в частности историко-материалистического, как у Карра. Или же моралистические теории могут объяснять развитие такой системы как следствие идеи естественного закона и естественных прав, а также институтов, необходимых для их реализации и поддержки. Одна из причин, по которой я подчеркиваю то, что эта книга – не просто история реалистической теории международных отношений, состоит в моем неумолимом желании бросить вызов телеологической истории такого рода, применяемой к институтам государственной системы или же к идеологическим и философским ее оправданиям. Однако новый «реалистический поворот» в политической теории также обычно предполагает примат государства как среды возникновения политических вопросов или же считает их самоочевидными, упуская из виду эмпирическую случайность форм современной политики. В худшем случае это может привести к некритическому согласию с такими концепциями самой области политического, которые либо консервативны, поскольку поддерживают статус-кво, либо утопичны в своей симпатии к истинным политическим институтам – республиканизму. Эта проблема верно схвачена в следующей цитате Мэтта Слита:

Одна из главнейших истин политики состоит в том, что существует различие между способностью править и правом на это, то есть в том, что сила не равна праву, а политика – не то же самое, что успешное господство. Любое притязание на политическое правление вынуждено так или иначе апеллировать к принципам, на основе которых такое правление осуществляется, – принципам, которые должны быть понятными и правителям, и управляемым, чтобы могла быть признана определенная форма политики, а не просто чистое господство [Sleat, 2016, p. 32].

За этой точкой зрения стоит представление о народе, который достаточно устойчив и сплочен, чтобы у него была «политика», и в то же время достаточно плюралистичен, чтобы не мог действовать «консенсуальный» взгляд на политическую легитимацию. Возможно, аргумент здесь в том, что появление политических сообществ – исторически обусловленный процесс, а потому и не предмет политической теории. Действительно, одна из причин отдать приоритет «первому политическому вопросу» легитимации власти, а не моральному вопросу справедливости в том именно, что этот вопрос появляется только в условиях определенной структуры, в которой может возникнуть политика. Однако одна из причин обращения к теории международных отношений состоит в необходимости увидеть множество ситуаций возможного возникновения политики и то, что даже в современном мире вопрос легитимации возникает не только (или даже не столько) в государствах. ТМП, если изучать ее на большом промежутке времени, иллюстрирует разные формы (называемые мной парадигмами), в которых может проявляться политика, а потому и то, насколько разным может быть процесс легитимации.

Второй вопрос связан с приоритетом легитимации и местом в ней насилия. Насилие было неизменным компаньоном каждого из мыслителей, рассмотренных в этой книге. В некоторых случаях насилие представлялось перманентной угрозой (как у Фукидида) или же вечным качеством падшего мира (у Августина и Шмитта). Также насилие может быть проблемой, для сглаживания которой требуется наличие суверенного государства (позиция Гоббса и Клаузевица), или же, наоборот, тем, что государство высвобождает (позиция Локка, Руссо и опять же Клаузевица). Однако также насилие может быть элементом самого процесса легитимации (у Макиавелли, Ленина, Мао и Шмитта). В этом отношении подход ТМП более полезен для расширения горизонта новой политической теории, чем концепция политической теории, предполагающая наличие устойчивых политических образований, государств или государственных образований.

Слит прав в том, что проводит концептуальное различие между способностью править и правом на это: удар в лицо может стать «основанием», но не тем, которое мы ищем, когда стремимся ответить на базовое требование легитимации. Способность применять насилие и силу сама по себе не является легитимирующим основанием, если не привести каких-то дополнительных объяснений. Но это не значит, что мы должны последовать за Ханной Арендт и отвергнуть любое насилие и силу, рассматривая политику и ее стратегии легитимации исключительно в дискурсивных категориях [Arendt, 2005]. У Гоббса анализ суверенитета за счет приобретения указывает, похоже, на то, что сила и угроза ее применения – законное основание, если считать, что основание – это просто причина действия, но это не единственный вариант действия насилия в процессе легитимации. В «Государе» Макиавелли показывается, как еще сила и насилие могут дать легитимирующее основание релевантного типа, которое не сводится к подсчету интересов: насилие должно «удовлетворять и ошеломлять», как в случае применения насилия к телу Ремирро де Орко. Утверждение о том, что такое действие не может легитимировать политическую власть, неявно предполагает моральное утверждение о неприемлемости насилия, которое само может зависеть только от моральной оценки, а не от концептуального различия.

Важный пункт в обсуждении Макиавелли (а также Ленина, Мао и Шмитта) состоит в том, что все они ставят под вопрос достаточность дискурса или аргумента как процесса легитимации власти. Макиавелли показывает, что способ работы легитимации и то, на кого она направлена, невозможно легко определить. Если же вернуться от «Государя» Макиавелли к его республиканской теории, мы можем заметить, что простое противопоставление идеала республиканизма и имманентного насилия современного национального государства далеко не бесспорно. История показывает, что не только политика была погружена в определенный контекст, в котором насилие значило больше, чем в современном государстве, но и что оно часто является неотъемлемой частью понимания политической легитимности.

Заключение

Эта книга – учебник, призванный ввести и поставить вопросы, подробно рассматриваемые в других работах, а не узкая исследовательская монография, которая бы ставила один-единственный вопрос или комплекс вопросов определенного исследовательского направления и на него отвечала. Поэтому в этой заключительной главе невозможно ответить на все сложные вопросы, возникающие в силу критики, предъявленной ТМП гегемонии реализма. Также в ней нельзя дать ответ на вызов, брошенный реалистической политической теорией нереалистичности или неполитичности значительной части современной политической философии, особенно в ее космополитической форме, отвергающей любую этически значащую единицу, помимо отдельного человека. ТМП была освобождена от сугубо этатистской политики, поскольку участвовала во взрывном развитии нормативной политической теории, начавшемся с середины 1960-х годов. Но в то же время она потеряла из виду важность политики и двусмысленность, связанную с самой природой политики как определенной деятельности.

Определив канон мыслителей, способных внести вклад в контекстуализацию современных споров в ТМП, я надеюсь на то, что смог создать определенный ресурс для этой конкретной дисциплины и для реалистической политической теории в более широком смысле слова, выведя на первый план вопросы о природе политического (то есть месте, где возникают политические отношения, а также о природе этих отношений). Особенно заметно этот вклад контрастирует со многими западными историями политической мысли, в которых обычно указывается на прогрессивное историческое развитие к свободному и равному субъекту, освобожденному в космополитическом глобальном порядке от тирании таких своевольных институтов, как государство, то есть с концепциями, в которых либеральная демократия представляется концом истории и позицией последнего человека.

Также я надеюсь, что мне удалось бросить вызов реалистической политической теории, озабоченной фактом разногласий среди индивидов. Позиция международных отношений как отправного