Рычаг богатства. Технологическая креативность и экономический прогресс - Джоэль Мокир

прежних практик является эффективным способом обучения. Второй сводится к тому, что соблюдение существующих норм важно для того, чтобы тебя приняли в существующем обществе. Любые общества в той или иной степени неодобрительно относятся к своим молодым членам, которые не придерживаются существующих практик. Тем не менее некоторые индивиды оспаривают признанные традиции, и на этом этапе отношение общества к бунтарям и вольнодумцам становится решающим фактором. Чем более враждебно это отношение, тем выше вероятность того, что конформистские настроения возобладают и новые поколения окажутся точно такими же, как старые, следствием чего станет технический застой. Такие хорошо известные явления, как традиции и социальная инерция, становятся понятными, если допустить, что конформизм – составная часть людского поведения. Естественный отбор с большой вероятностью будет благоприятствовать конформистам, поскольку те виды, чьи молодые представители не придерживаются устоявшихся методов добычи пищи, не смогут выжить. Однако именно такой конформизм мы должны преодолевать, если стремимся к техническому прогрессу. Подобный результат легко продемонстрировать, используя модель Стивена Джонса, поскольку в этой модели (сформулированной в контексте рабочего места, но вполне применимой и в случае технических изменений), полезность индивида зависит от его способности добиться расположения других работников и быть принятым ими, которая диктуется уровнем неодобрения новизны. Факторы, определяющие этот уровень, не вполне ясны. Впрочем, очевидно, что неодобрение нонконформизма всегда было характерно для человечества. Один специалист по истории техники (Сайрил С. Смит, цит. по: White, 1984, p. 27) сетовал на то, что «каждое изобретение появляется на свет в неподходящем обществе, имеет мало друзей и много врагов, и в результате выживают лишь самые упорные и удачливые». Всякий раз, как по Европе распространялись религии и интеллектуальная нетерпимость – что происходило, например, в XIV в., – это совпадало с временным замедлением технического развития.

Война

При изучении вопроса о связях между государством и техникой особый интерес представляет эффект перелива из военных в гражданские технологии. Для войн было всегда характерно широкое использование техники, и соответствующая концентрация усилий, диктуемая высокими ставками, заставляет предположить наличие положительной корреляции между интенсивностью военных мероприятий и техническими успехами[95]. Неоднократно утверждалось, что военные потребности стимулируют и вдохновляют технические изменения. Но действительно ли военно-технические инновации настолько способствуют производству мирных товаров и услуг, что войну можно считать движителем технического прогресса, выяснить непросто. Некоторые эффекты перелива, конечно, бесспорны. Бессемеровский конвертер стал итогом работ, направленных на повышение эффективности снарядов. Сверлильный станок Уилкинсона, без которого Уатт и Болтон не могли бы строить свои паровые машины, предназначался для изготовления орудийных стволов[96]. Ранние доменные печи XV и XVI в. также строились отчасти с целью производства пушек. Изобретение огнестрельного оружия повлекло за собой значительные эффекты перелива в металлообработке, такие как появление циркулярных пил для металла, калибров, металлических винтов и т. д. (Foley, 1983). Также документально известно, что разработанная в XIX в. система взаимозаменяемых деталей и массового производства возникла в военной сфере и первоначально называлась «оружейной практикой». Тем не менее военная среда едва ли являлась окружением, терпимым к технологической креативности. В своей недавней книге о военной технике Вэн Крефельд (Crefeld, 1989, p. 220) указывает на то, что, с одной стороны, военной иерархии и армейскому образу мысли не были свойственны гибкость и терпимость к новаторам, вследствие чего «армия представляет собой окружение, исключительно неблагоприятное для… изобретений». С другой стороны, военные обладали широкими возможностями для исследований, конструкторских работ и внедрения некоторых идей, не вызвавших интереса у гражданского сектора. Однако Крефельд приводит примеры исключительно из истории XX в. Ранее же потребности военной техники, по-видимому, слабо пересекались с нуждами гражданского производства. Инновации в баллистике, техника фортификаций, порох и военные средства связи не внесли серьезного вклада в экономическое благосостояние. Даже в кораблестроении возраставшая после 1500 г. специализация купеческих судов и боевых кораблей означала незначительность эффектов перелива.

В любом случае к утверждениям о наличии положительной корреляции между воинственностью общества и его изобретательностью следует относиться с серьезным скептицизмом. Чудесные военные машины римлян, их катапульты и баллисты не повлекли за собой никаких заметных достижений в производственных технологиях. Средневековая металлообработка, чьей основной продукцией являлись оружие и доспехи, не претерпела заметных изменений: сварка и ковка почти не испытали на себе благодетельных последствий обучения в процессе работы. Приемы, использовавшиеся при литье железных пушек, могли были быть освоены при литье сковородок и решеток для очагов. Несмотря на свою первоначальную революционность с технической точки зрения, производство огнестрельного оружия не имело почти никакого значения для мирной жизни, за исключением охоты, и машиностроение в большей степени выросло из часовой и приборостроительной отрасли, нежели из оружейной. Использование взрывчатки в гражданской сфере было ограниченным; лишь после 1627 г. порох начали применять на рудниках в Словакии, а позже с его помощью прокладывали первый туннель на строительстве Лангедокского канала, завершившемся в 1681 г. (Hollister-Short, 1985). Однако широкомасштабное использование взрывчатки в мирных целях началось лишь после изобретения динамита. В Китае порох также редко применялся в горном деле (Golas, 1982). А надежда Гюйгенса на порох как на топливо для двигателей внутреннего сгорания, как мы видели, не оправдалась.

Вообще, удивительно, как мало нам известно случаев создания в военной сфере положительных экстерналий для гражданского производства, с учетом имевшихся для этого очевидных возможностей. Огромных армий Людовика XIV, которым требовались мундиры, одеяла, оружие, боеприпасы и продовольствие, вполне хватило бы для того, чтобы во Франции началась промышленная революция. Однако фабрики Кольбера оказались тупиком. Несмотря на воинственность, проявленную за столетие до промышленной революции такими нациями, как Швеция при Карле XI, Франция при Людовике XIV и Пруссия при Фридрихе Великом, дорогостоящие войны, проводившиеся их властителями, ни одной из них не принесли заметных результатов в плане технологий. Самой промышленной революции скорее мешали, чем способствовали шедшие тогда войны. Портсмутские машины Брюнеля были слишком специализированными для их использования в других сферах, помимо строительства боевых кораблей, а большинство прочих положительных технологических экстерналий времен наполеоновских войн либо оспариваются, либо оказались незначительными (Mokyr, 1985, p. 15). Полезное влияние военного опыта сложно найти даже в сфере организации и насаждения дисциплины, в которой военные командиры на столетия предвосхитили потребности современной промышленности. Принц Мориц Нассауский и Фридрих Великий довели военную муштру до совершенства, но лишь после 1800 г. была создана дисциплинированная фабричная рабочая сила – без сколько-нибудь заметной оглядки на военный опыт[97]. Во время Революции и наполеоновских войн французской металлургической отрасли приходилось удовлетворять обширные потребности страны в железе, однако недавние исследования подтверждают, что внедрение новых металлургических технологий во Франции в этот период замедлилось (Woronoff, 1984). Также и гражданская война в США почти